Должники

– Почему так?

– С детства ненавижу выражение «будь, как все». Не был ни октябренком, ни пионером, ни комсомольцем, а от партийных сходок меня мутит до блевотины, извините за грубое слово.

– Как же вы жили? И в институте учились?

– Чтобы учиться, сударыня, нужны мозги, а не умение маршировать по команде затылок в затылок.

– Если все идут в правильном направлении, можно и помаршировать.

Боровик с жалостью посмотрел на гостью.

– Давайте спать, Тоня. Это разговор долгий, не для нежных ушек, – он поднялся из-за стола. – Пойду, взгляну на небо. Интересно, какую погоду оно нам завтра выдаст. А вы устраивайтесь. И возьмите мое одеяло, под утро в избе прохладно. Я привык, а вам с мальчиком мерзнуть ни к чему. Доброй ночи!

– Спокойной ночи, – пробормотала гостья.

Ночью у Илюшки начался жар. Сын тяжело дышал, стонал по-взрослому и по-детски плакал – обиженно, беспомощно, беззащитно. Она носила его на руках, Олег Антонович заваривал из трав чаи и вливал по ложке ребенку в рот, они меняли компрессы – жар не спадал.

– Проклятье! – ругался в полголоса Боровик. – Если б знал, что когда-нибудь от меня будет зависеть здоровье ребенка, послал бы к черту свою экономику и послушался родителей, занялся медициной.

– Не говорите ерунду, – возражала Тоня, сдерживая слезы. – Здоровье детей зависит прежде всего от родителей, а не чужих людей.

– Мы все друг другу чужие, пока судьба не вмешается. А вмешается, так повяжет – никакой силе этот узел не развязать. Дайте Илью, я поношу. А вы отдохните, вам силы еще пригодятся. Кстати, куда я должен был вас проводить? Где вы живете?

– В военном городке. Там летный полк, сами же говорили, что знаете.

Олег Антонович удивленно присвистнул.

– Да вы, сударыня, способны дать фору любому стайеру! Километров десять прошли, если не больше. В городе прогуляться с молодым человеком десяток верст – пустяк, милое дело. Но по тайге преодолеть такое расстояние сможет далеко не каждый мужик, не то, что молодая хрупкая женщина.

…С утра задождило. Стало ясно, что с больным ребенком выдвигаться в такую погоду из дома никак невозможно. Однако Тоня, уверенная, что сына непременно следует показать врачу, долго не соглашалась с Боровиком, предложившим остаться.

– Илюшку обязательно должен осмотреть доктор! Вдруг у него что-то серьезное? А у нас даже градусника нет, я уж не говорю о лекарствах.

– Да вы поймите, вам сейчас нельзя нос выставлять за порог, не то, что идти по тайге. Даже если дождь утихнет, где гарантия, что снова не польет? Здесь ливни за полдня не проходят, если зарядит – клади все три, а то и больше. Через месяц медведи разбредутся по берлогам на зимнюю спячку, а вы хотите, чтобы дождик, как в июле, покапал для свежести и перестал? Это вам, сударыня, не кубанские степи. Тайга легкомыслия не прощает, к ней с уважением надо относиться.

– Я хочу, чтобы мой сын быстрее выздоровел, вот и все. А тут его лечить некому.

– Да мы-то на что, Антонина Романовна? У меня недалеко пасека, мед диких пчел очень полезен, от любой хвори излечит, тем более, детской. А Офелия? У нее не молоко – дар Божий! Ни одно лекарство с ним не сравнится. Доверьтесь себе и мне, хорошая вы моя, вместе мы быстро поднимем вашего малыша.

«Быстро» растянулось на четыре недели, которые стали для Тони открытием и многое заставили воспринимать иначе, чем прежде. Например, что чужой человек может быть порой ближе родного, а доверие к другому укрепляет веру в себя. Что уверенность творит чудеса, и тот, кто верит в успех, выкладываясь при этом сполна, одолеет любую беду.

Самой страшной была третья ночь, когда Илья горел жарче углей в печке. На какое-то время она потеряла рассудок, выскочила из избы и принялась проклинать небеса за то, что хотят отнять сына. Выбежавший следом Олег Антонович молча подхватил на руки обезумевшую мать и понес в дом. А там сунул в руки пылающее тельце, приказал.

– Носи и меняй компрессы. Меня не тревожь. Работай, – и демонстративно улегся на топчан, отвернувшись к стене.

Она опешила от жестокости, какой не ожидала, но, впитывая собственным телом жар сына, поняла, что только такая «работа» спасет их обоих.

К утру жар спал. Малыш задышал легче, заснул. Тоня осторожно положила ребенка, развернула одеяльце.

– Сейчас принесу сухое, – шепнул моментом оказавшийся рядом хозяин и неожиданно перекрестился. – Слава тебе, Господи, кажется, пронесло.

Со следующего дня мальчик пошел на поправку. Боровик колдовал с отварами трав у печки, растирал Илюшку медвежьим жиром, таскал с пасеки мед, отпаивал молоком, приговаривая, что с пользой поить мужичка может только мужик, дело женщин – кормежка. Тоня с улыбкой слушала эту чушь и молчала. Олег Антонович осунулся, похудел, но выглядел абсолютно счастливым. За день до проводов гостей он заявил, что хотел бы поговорить.

– Мы же все время разговариваем, – улыбнулась она.

– Не все разговоры содержат смысл, сударыня, во многих – одна информация. Присядем?

Был вечер. Илья, посапывая, сладко спал. В печке пылали дрова, свежевымытая изба радовала чистотой и уютом. На столе, потрескивая, горела свеча, ее восковые слезы стекали вниз, образуя на самодельном подсвечнике в форме корявого голого дерева грязно-белую капу. Неожиданно Тоня подумала, что ей будет недоставать этого странного человека, его непонятных слов, оплывающей свечки, козьего сыра – всего, что согревало заботой, не требуя ничего взамен.

– Слушаю, внимательно, Олег Антонович.

– Не буду напрягать вас рассказом о своей жизни, но поверьте, я многое повидал. И вот что скажу, Тонечка: никогда мне не было так хорошо, как сейчас… И так плохо. Вы, сударыня, вернули мне желание видеть людей. Как бы дальше ни сложилась судьба, я вам очень за это благодарен.

– Олег Антонович…

– Молчите! Я уже, может, лет двадцать ни с кем так не общался, – он задумался и долго не произносил ни слова, словно испытывал чужое терпение. Тишину нарушали лишь детское сопение да потрескивание свечи. Дрова прогорели, Тоня поднялась с табуретки, намереваясь подкинуть в печку пару поленьев. – Не нужно, – остановил ее хозяин, – я сам, – открыл дверцу, поворошил кочергой вспыхивающие угли, подбросил дров, раздул огонь. В печке снова весело загудело. Боровик вернулся к столу. – Вы, сударыня, лечили ребенка, а излечился старик. Угрюмый, озлобленный, подозрительный мизантроп, который ни в грош никого не ставил, – усмехнулся и добавил. – Вероятно, даже себя.

– Зачем вы так, Олег Антонович? Я не встречала человека заботливее и бескорыстнее вас.

Он всмотрелся в гостью с задумчивым видом, как будто решал что-то важное для себя.

– Вы верите в Бога?

– Нет. То есть, какая-то высшая сила, мне кажется, есть, но трудно представить, что кто-то один знает все обо всех и каждом, управляет людьми на земле непонятно как и откуда.

– А небом управляет ваш муж?

– Вы опять шутите, Олег Антонович, – покраснела жена летчика.

– Шучу. А меня, знаете ли, вроде, покидает безбожие… Здесь, Тонечка, вечера долгие, о многом передумаешь, многое переоценишь. Я, вот, тут хвастался давеча перед вами, что одиночка, гордился, что не как все. А зачем пыжился, что хотел доказать вы, наверное, так и не поняли, правда? – она тактично промолчала. – Правильно, иной раз лучше смолчать, чем солгать. Хотя лично я молчунов всегда презирал, считал их трусами и конформистами, способными предать в любую минуту. Таких вокруг меня крутилось в свое время немало. Но разговор не о них, это так, к слову пришлось. Вчера, Тонечка, мне стукнуло полвека.

– Олег Антонович, поздравляю! Если б я знала…

– То что? – не дал договорить юбиляр. – Сплели бы веночек и надели на голову, как римскому триумфатору? В знак признания власти и доблести? Доблесть и власть одна – деньги, без них твоя жизнь ничто, прочерк между двумя датами. Так я думал всегда. Не думал – жил этим, дышал, пил, как воду, – он снял с подсвечника восковую каплю, задумчиво вылепил из нее крохотную лепешку, усмехнулся. – А сейчас засомневался. Может, все это от лукавого? Может быть, деньги – это просто шашни, которые сатана с человеком водит, чтобы посмеяться над Богом… Что скажете, Антонина Романовна? Уклонение от ответа воспримется, как нежелание поболтать с одиноким занудой.