Я - подводная лодка!

За твоей спиной истина и добродетель, оформленные в статьи уставов и кодексов, тысячи положительных примеров из мировой литературы и отечественной классики, плечи твои горбятся под бременем благородства и ответственности...

Я был несказанно растроган, когда на другой день после такой беседы матрос Еремеев постучался ко мне опять:

- Тарьщ-кап-нант, а как быть, если начальника в душе не уважаешь, а подчиняться надо?

И снова был чай и проникновенный экспромт на тему: "Приказ начальника - закон для подчиненного". Еремеев пришел ко мне и на следующий день, и на следующий... Я сиял тихой гордостью: расположить к себе такого строптивца, завоевать доверие - это не еж чихнул! Пока, наконец, не постучался кок-инструктор мичман Маврикин:

- Товарищ капитан-лейтенант, вы бы Еремеева в личное время вызывали. А то как в камбузный наряд заступать - "меня "зам" вызывает"... Картошку чистить некому!

С того дня я зарекся прекраснодушничать. Но было поздно. Среди офицеров прошел слух о моих педагогических талантах, и на вторые сутки похода инженер-механик обратился ко мне как к коллеге по части человеческих душ:

- Николай Андреевич, поговорите с Медняком. Как в отпуск съездил, так на все болт положил. С воздушной резьбой.

Трюмному Медняку я не то что чаю - сесть не предложил. Обойдемся без психоанализа. Матрос стоял, сутулясь под сводом подволока.

- Ты кем растешь, Медняк? - начал я в духе Симбирцева. - Может, письмо домой написать? Пусть батя приедет. Ремень мы ему одолжим. С бляхой.

- Нет у меня бати...

- Как это нет, когда отпуск по болезни отца выправляли?

Нарыв на душе прорвался сам по себе - ткнул неосторожно пальцем. По лицу Медняка потекли слезы, пытаясь стряхнуть их, он только подергивал то одной щекой, то другой, на стиснутых зубах кривились губы.

- Зачем же он так, тарьщ-кап-нант?! Ну зачем?!. Пришел поддатый. На мать с кулаком. Я его за шкентель: не смей маму бить! А он - кака тебе "мама"?! Мы тебя из детдома взяли... Двадцать лет скрывали... Зачем же он так, тарьщ-кап-нант?! Зачем?!.

Слезы высохли от ярости и горя. Жил, жил, и вдруг нежданно-негаданно в одну секунду ни отца, ни матери - враз осиротел....

Я нес сбивчивую ахинею насчет того, что истинное родство определяется все-таки не кровью, а чем-то там еще... Ну что я ему мог сказать? Я даже сейчас не знаю, как ответить на его "зачем?". Да и ответит ли кто? О, эти "разговоры по душам"...

...Сегодня понедельник - день политической подготовки.

Специальных мест для политзанятий на подводной лодке нет. Моя старшинская группа собирается в электромоторном отсеке. Старшины рассаживаются кто где может, втискиваясь в промежутки между агрегатами, устраивая на коленях свои просоленные и просоляренные разбухшие конспекты. Всего два часа в неделю отводит походный распорядок на лекционно-семинарские занятия. И чтобы успеть сказать самое главное, самое важное, что должно западать в душу и память без подкрепления записями в тетради, я стараюсь избегать казенных формулировок, затертых газетных фраз. Иногда это удается, иногда нет. Сегодня это явно не получилось. Старшина 2-й статьи Логунов даже прилег на койке за ходовой станцией гребного электромотора,

- В чем дело, Логунов?

Логунов нехотя откликается:

- Вахта сидячая - спина затекает. Разрешите лежа слушать, товарищ капитан-лейтенант?!

Проще простого одернуть старшину, приказать ему сесть. Но слушать и вникать не прикажешь. Вахта у Логунова и в самом деле напряженная, ответственная - четырехчасовое согбенное бдение на рулях глубины... Я разрешаю ему слушать лежа. Знаю: и командир, и Симбирцев назвали бы это "гнилым либерализмом", но у меня своя задача - более важная, чем соблюдение "уставного положения военнослужащего на занятиях".

В следующий раз я приношу на "рассказ-беседу" - так обозначена в учебном плане форма лекции - диапроектор и вешаю экран так, чтобы его не было видно с койки за ходовой станцией. Тема - "Подвиг народа в годы Великой Отечественной войны". Я вставляю в проектор первую рамочку с цветным слайдом, и в отсеке, под толщей воды Средиземного моря, вспыхивает утреннее солнце Бреста, едва приподнявшееся над щербатой красно-кирпичной стеной старой крепости...

- Ровно тридцать лет и... - я смотрю на часы, - четыре часа назад над западной границей СССР всходило точно такое же солнце...

Я родился на этой самой "западной границе" в первый послевоенный год, и все мое школьное детство прошло возле Бреста. Эти слайды я снимал сам, и мне есть что рассказать этим ребятам.

Койка за ходовой станцией заскрипела Логунов сидел, смотрел и слушал, забыв о своей пояснице. С того раза я определял по Логунову, как по некоему индикатору, качество своих бесед и лекций: "стрелка" в горизонтальном положении - плохо, в вертикальном - хорошо...

Разумеется, политическое и патриотическое воспитание молодых подводников не определяется лишь двумя плановыми часами. У любого политработника найдется для того множество иных форм и методов - даже в самые напряженные дни плавания. И, пожалуй, чем труднее обстановка, тем благодатнее почва для такого воздействия.

Акустики устали. Им уже и самим не верится, что они услышат что-нибудь путное. На лицах - полное безразличие к тому, что происходит сейчас в подводном эфире. Иду к старшине команды радиотелеграфистов мичману Бардину. У парня задатки хорошего радиорепортера. Всю ночь готовим с ним выпуск радиогазеты - специально для акустиков. Гвоздь программы - маленькая бобина с десятиминутным рассказом бывшего командира фронтовой подводной лодки С-15 Георгия Константиновича Васильева. Рассказ о том, как в сорок втором С-15 открыла свой боевой счет. У меня у самого побежали по спине мурашки, когда в отсеках раздался ровный хрипловатый голос:

- Четырнадцатого января в семь часов двадцать минут по пеленгу сорок градусов акустики услышали шум винтов немецкого транспорта...

Не знаю, о чем думали в эту минуту акустики - доклады их по-прежнему оставались уныло-однообразными - "горизонт чист", - но только появилась в них напряженность ожидания... Или мне это показалось? Может, и так. Куда как легко верится в то, во что хочется верить...

Мы возвращаемся под барабанный бой пишущих машинок. Отчеты, отчеты, отчеты... Старпом, командиры боевых частей, примостившись кто где, пишут пухлые тома отчетов о торпедных стрельбах, о маневрировании на учениях, обо всем том, что случалось с нами в дальнем походе. Если бы пираты после каждого абордажа вынуждены были документировать свои действия, пиратство выродилось бы на корню.

На прокладочном столе скучная карта-сетка без глубин, без островов. Она означает некое условное пространство и пригодна для любого района Мирового океана на данной широте. Долгота проставляется карандашом под безымянными меридианами. Кажется, будто мы вообще вышли, выпали из реальных земных координат и превратились в абстрактное тело, такое же условное, как значок, символизирующий нас на карте Главного морского штаба. Мы случайно перескочили в двумерное пространство и теперь обречены жить в плоскостном мире координатных сеток. От этой мысли можно повредиться, если бы на штурманском пульте, висящем над столом автопрокладчика, не проплывали в окошечке лага цифры пройденных миль, а на шкалах счислителя не выскакивали градусы широты-долготы. Хотя вся эта штурманская цифирь так же неосязаема, как и пространство карты-сетки, тем не менее гудящий штурманский пульт с многочисленными окошечками, в которых пошевеливаются картушки гирокомпасов, вращаются цифровые барабанчики с узлами и милями, он, этот путепрядный станок, приободряет, к нему тянет, от него трудно оторваться... "Когда усталая подлодка из глубины идет домой..." Хорошая песня. Слова бесхитростны, но очень точны. И музыка достоверна - в ритме крупной зыби и малого хода под электромоторами.

Если в ресторане оркестр исполняет её семь раз подряд, значит, за столиками сидят подводники, только что вернувшиеся из похода.