Трав медвяных цветенье

– Да не помню… – угрюмо буркнул Василь и опустил голову. И тут открылась любопытная вещь. До сих пор не хватились Гназды сбежавшей со двора девицы. Не зазвонил братец в колокол – стало быть, всё в порядке. Ему виднее. На вопросы что-то пробормотав, отмахнулся – ну, и пожал народ плечами, ну, и отстал, ну, и утешился бабьими домыслами.

Ложь порождает ложь. Как поветрие. Зацепило в одном – и пошла зараза. Всё собой заполонила – и тесно с ней на свете. Не той теснотой, как за семейным столом у Гназдов, а злой да постыдной, от которой кровь в лицо бросается. И наблюдательная тётка эту кровь уловила. Но ничего не сказала: чего в чужих душах топтаться? Да и не без её вины примазалась к ним эта ложь. И не они её породили.

Эту ложь Стах и пресёк с огромным удовольствием: пора ж её, наконец, кончать: сколько ж можно-то!

– Всё верно, тётушка! – расцвёл широкой улыбкой. – Я уж Зара упросил.

Братья осторожно переглянулись. Ни слова про то не обронили за всё тяжёлое время, точно боясь коснуться. Ни они, ни Зар, ни сам он. А тут вдруг взял да срубил с плеча.

– Надо ему как-то сказать… – уже после, то и дело с глазу на глаз, толковали промеж собой братья. – Он, похоже, не знает… Подготовить надо… А то дёрнется, как увидит… Жениться-то он женится, куда деваться, но… А может, девка сама отступится? Куда теперь с таким лицом?

Лицо они уже видели. Мужественно собрались с силами – и ни один мускул не дрогнул, хотя душа слезами умывалась. Пред ними зияла могила прежней красавицы. Пока Лала носила повязку, они напряжённо ждали и надеялись – как встретили без повязки – руки уронили. Грех молвить худо про покойников, но ведь ведьма, ох, ведьма, поздно Господь прибрал её! Надо ж такое сотворить! Что ж так не везёт-то меньшому, горемычному!

И во всё пахотное время, нет-нет, да и приступали – рвали ему душу:

– Ты, малый, уразумей, что красота в прошлом. Ко всему привыкаешь. Да и что в ней, в красоте? Смущать, разве… Красота – она и вянет быстро. Рано ли, поздно, а кончится. Да и будь она трижды красота – а приглядится. Надоест.

– Да что вы мне говорите-то, братцы! – негодовал молодец. – А то я не знаю, какая у меня невеста?

– Да что ж ты неразумный-то? – терпеливо втолковывали ему те, – лицо-то изменилось. Не прежнее. Можно и обознаться. Поедешь когда – осторожней будь. А то примешь… за соседку…

Не ведали про облако.

Глава 16 «Трав медвяных цветенье»

Не позабыл ли Стах

Знакомые места?

Далёко залетел,

Носясь по белу свету.

А ты не плачь, не сетуй –

И никаких сетей…

Как раз накануне Пасхи, прибираясь в избе, Лала подвинула тяжёлый сундук и под ним зеркальце нашла. Небольшое, с ладонь. Пыль уже порядком насела на серебряное стекло. Лала обтёрла его влажной ветошкой, потом сухой, начисто… Пал из оконца луч и махнул зайчиком на бревенчатый потолок. Лала в оконце воровато глянула, на Нунёху возле сарая. Потом покосилась на сверкающее зеркало, в котором отражалась занавеска, а за ней весёлый весенний мир.

В чёрной воде отражение смутно, и всё кажется – вдруг оно шутить изволит… Лала нерешительно пошевелила зеркало, боясь глянуть – потом спохватилась, быстро к себе развернула и жадно уставилась. И сразу резко отстранилась. Потом подумала, вспомнила все зеркала своей жизни, и то, громадное, в простенке между окон, в которое себя увидала впервые в жизни, таинственное да загадочное, что так и тянет в себя и мир чудной-чужой приоткрывает, и маленькое, на длинное деревянной ручке, которым таких же вот зайчиков пускала и сама в него заглядывала одним смеющимся глазом… Знала про зеркала она. Обман! То свет ослепительный, то слепой мрак. Лицо как облако: не разобрать ничего. Лицо как сумерки: не разглядеть ничего. Кривое в прямое разгладят, прямое в кривое согнут. Порой себя-то не узнаешь. А то ещё такое могут устроить: нахмуришься – дурна, улыбнёшься – глупа… Случается и обратное: глаз от зеркала не оторвать. И тогда на исповедь надо скорей: искушение.

В маленьком, найденном под сундуком зеркальце, не было причуд. Сдержанное освещение горницы унимало яркое солнце и глухую тень. Ровно и спокойно смотрело отражение. Такое, какое есть. По сю пору жила надежда. А тут разом умерла.

Войдя в избу, Нунёха сразу увидела Лалу, застывшую у окна. Зеркало лежало тут же, на лавке. Та уже прекратила мучительные попытки так-сяк вертеть его в ожидании чуда. Чуда не было. Ни чуда, ни лица. Ни слёз. Кончились. И надо теперь привыкать жить с новым, не своим. Нынешнее лицо пересекала неровная алая линия, похожая вон на ту ветку против окна. Лала водила по ней взглядом и думала об очень мирном: о том, как струится по ветке молодой сок, и набухают почки, и скоро проклюнутся листья. А там и зацветёт она белым вишенным цветом. И, может быть, приедет Стах. А может, и не приедет… Как бы там ни было – кажется, участь её решена.

– А мы рединки тебе купим нарядной… – шептала старушка, уже вечером, сидя перед печкой и сухой ручкой поглаживая Лалу по густым волосам, спускавшимся на лавку тяжёлыми косами. – Ты глянь, какие косы-то… Залюбуешься, девка! – и напористо, с сердцем отчеканила, – залюбуешься! За одни косы озолотить можно! А личико – что? Жизнь в трудах и заботах – не до личика. А за частой кисеёй особо не разглядишь… да когда золотая, там, какая, серебряная… В листьях, лиле́ях-ро́занах, цвете-па́пороти… Изукрасить всю… А из-за украшенной глазок выглянет… Вот и будешь красавица. Глазок-то прежний, вон тот, правый, где бровка не перечёркнута… Глазки-то Господь выручил… Благодари!

Лала тихо кивала и смотрела на пламя сквозь щель в заслонке. Пламя ревело, как и ветер на дворе. Поднялся к ночи, переменчив да своенравен – и вот ломает ожившие к весне ветки, не каждой зацвести доведётся, и сыпались иные в вязкую чёрную землю, похоронив надежды. Не дай Бог кому нынче в пути быть застигнуту.

– Да где-то носит его, – продолжала бормотать Нунёха, вмиг перехватив её мысли, – сама знаешь, какие дела наваливаются… А я ещё убедила, чтоб всё как следует завершил и сюда не спешил… Его, небось, ещё Харитон задержал, придумал чего… Он на выдумки дока… А и без выдумок дорога выдумает… Погодим, девка… Поживём… А то и со мной оставайся! Матери-то нет?

– Нет, – уронила Лала с каменных уст.

– У мужиков свои, вишь, дела… – вздохнула бабка, – барыш да слава… А ещё война, всякий мор… Жёнам – им жито… другой интерес… Вон уж травка пробилась… Скоро взойдёт, зацветёт… Глянь, у печки пучок висит… В Петров день на заре собрала… Знаешь, что за трава?

– Неведомая какая-то, – присмотрелась Лала.

– То-то же, неведомая! – поддела старуха. – Нигде больше не растёт, девка, окромя, как здесь. Вот если всё тропинкой да на закат, на закат – там будет болотце. Посылает Господь благости людям, надо только не лениться, смотреть. Вот и открыл такое. Листики, вишь, тоненькие да мочалистые, а цветики кругленькие да шершавенькие… Никто им имени не знает, а я закатницей зову. Любую холеру изведёт. Покажу тебе потом. Знать будешь.

И как подросла травка – стали старушка с молодкой полянами хаживати. Больше по воскресеньям. До церкви далеко, сходи ты за столько вёрст. А до лесного болотца – в самый раз. Иногда и в будни, с дальнего огорода возвращаясь, бабка наклонялась к обочине:

– Глянь… – окликала Гназдку, щипля придорожную траву. – Ишь, псинка. Топчет её народ без поклона, без почтения… А ведь сила против хвори от неё, родной! Чего ни укажи – хоть в нутро, хоть снаружи… А вон спорыш, – перекидывалась она на ближние стебельки в мелких листочках, – и раны заживляет, и боль унимает, и жар снимает… да и много чего ещё… знаешь ли, срамно сказать… но и бабе самое первое средство. Только травы травами, а ещё – приготовить же надо. А в косточках разбираться? Кабы осталась ты со мной, с годами бы всё постигла.