Страница 63 из 88
Совсем одна. Ни духа человечьего. На много вёрст. Снег и снег. Каждый сугроб – медведь. Каждый сучок – волк. Метель в оконце плещет – точно покойник в саване. Из-за тына словно кто подглядывает. Нависает над заимкой лес – сам до небес, из любой ёлки рожа глядит, шевелится. Ветер свистит, сосняк трещит, лешие сходятся. Окружают со всех сторон избушку с малым двором, чрез ограду шагают, по крыше топают. А на трубе Минодора пляшет. Господи, помилуй!
Стах запретил Лале за тын выходить. Дров оставил изрядно. Сала, зерна, масла конопляного. Не потратилось и трети, как на розовом холодном закате услышала молодка знакомое весёлое ржание, а вперемешку с ним – ещё другое: вторую лошадь Стах приобрёл для саней. Сани, полные добра, въехали на двор. И сколько ж радости въехало вместе с теми санями! Жизнь въехала, вытеснив смерть! Всё сразу преобразилось, чёрное окрасилось в белое, намерзи на проруби серебром заиграли, стволы древесные золотом загорелись! А тулуп овчинный Стахов, куда Лала лицом закопалась – оказался мягче-нежней лебяжьего пуха… И что с того – ну, покрылся он весь ледяной коростой, смёрзлась кудерь с кудерью, так, что сосульки на кончиках повисли – что с того? А Минодора – тьфу на неё, сгинь-пропади, нечистая сила! Да и не было Минодоры никакой.
Никакой! Это Лала сразу поняла – как обнялись со Стахом, как зашли в протопленную горницу. Только лошадок и успел Стах устроить – святое дело! А прочее всё – на потом!
Уже в потёмках, при тающей свечке новостями поделились да привезённое поразглядывали. При свечке – чего разглядишь? Так, для порядка. Да и не подарков полмесяца Лала ждала. Стаха. Вот такого: стосковавшегося, продрогшего, с инеем в бороде. Голодного, нетерпеливого… Повиснуть на крепких плечах – и забыть обо всём. Твоя воля, Стаху…
– Морковка сладка, капустка хрустка! Как же я по тебе стосковался! Вот – как помешанный летел! Дела наспех – только б до тебя дорваться! Счастье моё румяное!
– Это ты счастье моё, ты жизнь моя, и всё драгоценное в ней!
– Я так люблю тебя, Лалу!
– А я как люблю тебя, Стаху!
– Рассвет золотой!
– День незакатный!
– Ночь густая, мягкая…
Всё, волки-медведи, лешие лесные! Нет вам ходу к заветной заимке! Стах вернулся – и вместе с ним счастье пришло, солнце взошло, весна подала голос. Хотя – до весны ещё снегов да морозов! Ан – помаргивает из-за леса! Вот и зима на лето повернула! Позади волчьи ночи – впереди дни длинные, с яркими синими небесами, розовыми сугробами на заре.
Со Стахом весело и беззаботно. Из избы выходить не страшно, а напротив – к каждому солнечному зайчику выбегаешь! И даже за тын можно – со Стахом-то! Хоть – валежника собрать, что буря еженощно сыплет. А какую громадину на ближней поляне обрушило! Звякнул Стах пружинистым стальным полотном, в улыбке зубами блеснул: «Ну-ка, рукавицы надевай! На что дрольке мозольки?!» Со Стахом они враз сосну распилили.
Со Стахом, со Стахом!
Не было ветра, что дубок сломит, не было силы, что молодца сокрушит. Теперь вернулся надолго Стах. И разлуки ждать нескоро. С этой бедой справились. Как там Хартика шутил? Одну сплавили – можно другую встречать?!
И встретили…
Посерёд зимы она пришлась. И сперва – вроде и не беда. Просто случай вышел…
К ним за зиму только Харитон пару раз заехал. Собачку привёз. Щенка толстолапого.
– Пускай, – говорит, – по двору скачет, тявкает. Привыкнет – сторожем будет и подспорьем.
А больше никого не заносило. Да и не по пути тут. Стало быть, их одних угодья.
Они уж совсем прижились. Добром обросли. Хозяйство наладилось. Вот летом наработаем – и запас будет. Совсем другая, изобильная – окажется следующая зима. Весной козу купим.
– Эй, молодка! – раздался окрик из-за ворот. Щенок разлаялся, и Лала вышла из дому поглядеть. Оконце в калитке оказалось распахнуто, в него глядели глаза с опушёнными снегом бровями. Кого это ещё Бог принёс?!
День клонился к закату, понемногу начинала заметать позёмка.
– Эй, красавица! Что-то мы заплутали. Вот на дымок ваш вышли, а куда попали, не поймём! – голос мужчины стал слаще и просительней. Похоже, не супостат. Но Стах запретил Евлалии открывать ворота, и она, поколебавшись, остановилась неподалёку. Тревожить Стаха не хотелось: недавно вернулся из леса и, отобедав, прикорнул невзначай.
– Нам бы к артели Проченской. Где тут? Далёко? – присоединился из-за тына и второй осторожный голос. – Вот – скосили напрямки – да, видать, промахнулись.
Дорог Лала совсем не знала. И, поскольку больно просительно заговаривали мужики, и день шёл на убыль – решилась: придётся-таки Стаха разбудить, а то, грешным делом – пропадут в лесу.
– Постойте, – негромко обронила она. – Сейчас мужа позову.
Стах с трудом оторвал от тюфяка одурелую голову:
– Чего там?
Лала склонилась к нему, поглаживая по затылку:
– Поди… просят дорогу сказать… какие-то двое…
– Двое?
Он тряхнул головой, прогоняя остатки сна:
– Ох… щас…
Вслед за чем весьма быстро пришёл в себя, влез в рукава тулупа и ухватил ружьё.
К ограде подошёл, хмурясь. Что за гости такие? Из другого, тайно проделанного глазка, за дверьми конюшни – внимательно разглядел возок, лошадок и топтавшегося возле ворот мужика. Мужик был солидный, осанистый, купецкого сословья. Нигде прежде не видал его. Был тут и второй, из возка не вылезал, меховой полостью закрывался. В какой-то момент мелькнуло сквозь обвисшее от снега кудерьё шапки зеленоватое больное лицо. Знобит, что ль, бедолагу? Стах знал, каково это – когда на дальнем пути занеможется – и мужика пожалел. При других обстоятельствах – и в дом бы пригласил, и ночевать бы устроил. Но – не то положение. Пускай катятся быстрей – там и приют надёжней, и знахаря найдёшь.
Он шагнул к воротам и вышел в калитку за тын. Показать – надо обстоятельно, на месте. Это на пальцах не делается.
– Ну, день добрый, честные люди! – ответил он поклоном на поклон. – Коль поторопитесь – в сумерках поспеете. Вот так и так…
Стах объяснил всё на совесть, ясно-подробно. Осанистый кивал да на ус мотал. Порой почтительно на ружьё косился.
– Что ж? Благодарствую, хозяин, – произнёс наконец. – А то и пропали б. Сродника вот ещё прихватило. Бывает это с ним. Слава Богу, что на твой скит набрели.
Гназд усмехнулся:
– Какой же скит? Скит – у монахов. А я человек семейный. С женой живу.
Что-то лишне разболтался молодец. Спросонья ли – от привычной ли уже уединённости, когда каждый человек делается желанным собеседником.
Да, расслабился Стахий Трофимыч. Вот и лицо не счёл нужным повязать. Чего вязать? Люди незнакомые, имени не знают…
Видно, последнее показалось проезжему неловко. Де, с просьбой – а себя не назвал. А таиться ему незачем. Рода он не последнего. Даже и погордиться можно.
– Ну, прощай, мил человек, – поклонился он и к возку отступил, – век не забуду – да и ты меня попомни… я…
– Скорей же! – вдруг дёрнулся седок в санях, совсем, вроде, заснувший в медвежьей полости во время разговора – так, что не видно, не слышно. – Некогда толковать! Дотемна не поспеем!
– Это верно. Поспешите, – согласился Стах, немного недоумевая при таком выпаде. Осанистый, спохватившись, в возок прыгнул и разом вожжи дёрнул. Лошадки двинули, пошли ходко – так что Стах только взмах рукавицы напоследок увидал:
– Счастливо оставаться!
– В добрый путь!
«Ничего. Доберутся, – подумал спокойно, – не завьюжит. Однако, странный какой этот хворый. Но точно – рожа незнакома! Таких зелёных ещё не встречалось».