Второй Шанс

— Да не смеюсь я, уймитесь уже! – огрызнулась я, а в голове шевельнулся законный вопрос: в каком таком я положении, что уже и шутить не дозволено? Не ждет ли снаружи конвой из отборных Адептов Нэль во главе с самой…

Моя рука шарила в сумке, пытаясь нащупать свернутый пергамент, а Басх тем временем занялся прочими своими вещами. Святоша некоторое время наблюдал за происходящим молча, потом сказал:

— Я пропустил уйму всяческих вещей, видать.

— Ага, — сказала я, продолжая рыться. Карты что-то не попадалось. – Расскажу чуть позже, вот только…

— Поторопитесь! – перебил меня Басх, стараясь говорить властно. Я покосилась на него с раздражением и увидела, что он уже стоит у лестницы со своей сумкой на плече, а в другой руке держит тот самый зеленоватый конус. Отблески пламени ложились на него странно, завораживали, словно бы затекая в резьбу и струясь по ней. У меня отчего-то закружилась голова, в висках застучали маленькие болезненные молоточки. Что-то внутри отчаянно умоляло меня остановить ученого, отобрать у него камень, который приковывал мой взгляд своим странным свечением. Басх сжал его, и я почувствовала, как дрогнуло мое тело, напряглось, желая броситься и схватить…

— Подавитесь ею, — бросил наш уже окончательно бывший наниматель, круто разворачиваясь. – Обойдусь без нее. Мне некогда.

Он поднялся по лестнице и исчез в отворившемся проеме входа, а у меня перед глазами поплыли зелено-огненные круги. Пальцы разжались и выпустили мешок. Плохо понимая, что творю, я кинулась следом.

— Белка! – крикнул Святоша за моей спиной. – Стой!

Я взлетела по лестнице и пинком отбросила деревянный заслон, служивший пещере подобием двери. В лицо ударил зимний ветер, за огненными сполохами в собственных глазах я едва могла различить, что сейчас в небе – хрустальная чистота, или же серое предвестье метели?

На склоне виднелись две фигуры: одна рослая, с вязанкой хвороста, другая – отмеченная зеленой вспышкой, что звала меня и молила… о спасении? О милости? Я готова была поклясться, что в моих ушах звучат далекие, но отчетливые рыдания.

— Эй, ты! – услышала я собственный выкрик, стрелою пущенный в спину уходящему Басху. – Знаешь, что тебе следует на всю жизнь запомнить?

Я тысячу раз клялась – самой себе, Святоше, Синему Небу – что все слова, сказанные мной в эту странную минуту, принадлежали кому-то – или чему-то – совсем другому. Не мне. Не мной они были придуманы, хоть и сорвались с моего языка. Что-то, что было мне непонятно, незнакомо и чуждо, говорило сейчас моим голосом.

А ничего не предчувствовавший Басх обернулся ко мне – медленно и будто бы устало.

— И что же?

В огне, которым сейчас был охвачен для меня весь мир, молодой наироу казался тлеющим и обреченным.

— Желая позаботиться о судьбах мироздания, — снова заговорило неведомое, пугающе усмехаясь, — научись-ка прежде заботиться о самом себе, ты, пыль под ногами неумолимого рока.

— Да как ты… — начал было Басх, но мои глаза окончательно заволокло зеленью и золотом, а в ушах загудел ветер, которого не было. Я почувствовала, как вытянулась вперед моя рука… жжение, начавшееся в самых кончиках пальцев и колючими искорками бегущее к запястью и выше. Было чувство, словно кровь в моих венах греется и вскипает. Мое тело не слушало меня. Я закрыла глаза, но обморок, который казался неизбежным, не пришел… а пришла вдруг лесная поляна, кинжальные острия сосен вокруг, мокрые палые листья под ногами и конус, который я держала в руках – как в первый раз, когда Святоша распотрошил сумку Басха. Только тогда камень был мертв. А теперь огонь тек по древнему узору, рождая странную жизнь и биение в зеленоватой глубине. Мы словно дышали одной грудью.

А вокруг отовсюду прорастали лунные стебли.

Вдруг узор начал расти, распространяться за пределы зеленого камня, заполняя собой пространство… Вот он развернулся перед моими глазами во всей красе – и исчез в яркой, слепящей вспышке. Я успела только опустить глаза и осознать, что камень треснул по всей длине – перед тем, как чернота поглотила все.

…Слух мой очнулся раньше, чем я открыла глаза. Он уловил суховатый, но тяжелый кашель где-то совсем рядом. Подбородку было щекотно – видно, от мехового одеяла, которым меня укрыли. Оно же источало и душный запах, глушивший для меня сейчас все остальные.

Кашель повторился.

— Ну, ну, — успокаивающе говорил, похоже, Ганглери. – Давай-ка, надо выпить это.

— Да не могу я, — возразил ему прерывающийся голос Святоши. – Ух, мерзость…

— Ничего не поделаешь. Кто тебя просил?

Глотки.

— А что я должен был делать? Как бы вы поступили на моем месте, дедушка?

— Ну, я же был там, рядом! Тебе нельзя было надрываться. Не держи, выплюнь. Прямо на хворост, не стесняйся.

— Оно того… оно того стоило… Я давно хотел.

— Но не ценой собственной жизни же!

Кашляющий смех.

— Да бросьте! Не так все плохо-то было.

— Ну ладно. Может, и не так. Болит?

— Немного.

— Где?

— В горле больше.

— Живот?

— Самую малость.

— Грудь?

— Чуть сильнее.

— Хорошо. Пей еще! Тебя, я гляжу, не удержишь в постели. Если не вылечим тебя скорее, надорвешься при первой же возможности.

— И что, если я это выпью, будет легче?

— Будет. Как кулаки?

— Да им-то что сделается! – снова глотки. – Они привычные. Повезло ему…

— Что значит – повезло?

— Повезло, что я не смог за ним угнаться…

Я попыталась пошевелить рукой. Вышло трудно, проявилась ноющая боль по всему телу и острые, назойливые иголки, колющие мне запястья. Ладони тошнотворно саднило. Захотелось поднять их к лицу и посмотреть, что там с ними такое творится, но для этого надо было откинуть одеяло, а сил на это почти не было. Я попыталась, но втуне – только хрипло вскрикнула от боли, когда мех немилосердно прошелся по больному месту.

— О, грызун проснулся, — донеслось со стороны очага.

Послышался шорох, в моем поле зрения стало чуть темнее из-за высокой тени, которая выросла прямо надо мной. Ганглери опустился рядом, его небесно-голубой взгляд выражал сильное беспокойство.

— Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

— Плохо, — выдавила я с усилием, небо и гортань словно бы спеклись.

Ганглери положил руку мне на лоб. Ладонь у него была сухая и прохладная. Как-то внезапно запахло дождем, и эта неожиданная свежесть унимала боль, возвращая телу силы и все прочие чувства. Сильнейшим из них был голод.

— Спасибо, — поблагодарила я мага, понимая, что это его умения сейчас дарят мне облегчение.

— Не за что. Хочешь чего-нибудь?

— Есть. Могу, кажется, оленя проглотить.

— Прости, оленя нет. Есть похлебка. Остывшая.

— Долго я так провалялась?

— Несколько часов. Ох, не было печали…

Ганглери вздохнул очень тяжело, но, взглянув на него, я поняла, что его горе – сплошное притворство. Он смотрел на Святошу, который с отвращением хлебал какое-то пойло из глиняной чашки.

— Что случилось со мной? – спросила я, поднимаясь на локтях – осторожно, стараясь поберечь ладони. Боль в них утихла, но я подозревала, что с ними все серьезнее, чем с остальным телом. – Я толком и не поняла, что это было.

— Ух, — Ганглери усмехнулся. – Ну, скажи сначала, что поняла.

Я коротко пересказала ему свое видение, случившееся на склоне.

— Говоришь, камень треснул? – улыбка старца стала совсем уж широкой, обнажая здорово сохранившиеся крепкие зубы. – Так и треснул, да. Прямо в руке у юного изыскателя истин. Тот перепугался и уронил. А до земли и вовсе ничего не долетело, видишь. Одна пыль посыпалась – и ту ветер развеял. На тебя любо-дорого взглянуть было, девочка! Ух, какая была осанка, какой взгляд!

— А как господин ученый-то вопил, — мрачно вставил Святоша, шумно сопя. – Любо-дорого было послушать.

— Да уж… — протянула я, пытаясь осознать случившееся. – И что, он после этого ушел?

— Очень быстро, — сказал Ганглери, смеясь. – Но сначала он очень хотел тебя придушить.