Страница 14 из 28
На Хитровом рынке была народная столовая, где кормили бесплатно; были еще несколько таких столовых и в других густонародных «палестинах» Москвы!
Как же они могли существовать, эти столовые, чем, кого и на какие средства они кормили?
Я это узнал в день смерти моей матери. Она всегда отличалась особой жалостью к людям бездомным, нищим, беспутным и всегда, где могла, спешила не только подать им монету, но и приветить их чем-нибудь потеплее: накормить пирогом, сунуть в руки сверток с какой-нибудь домашней едой и т. п. Когда, бывало, ей поперечут:
– Настасья Васильевна, зачем вы ему подаете?! Он все равно в кабак снесет, – мама отвечала:
– Куда снесет – это его дело, а мое – подать.
Я заказывал «кондитеру» поминальный обед на день маминых похорон, а сам подумал: «А кто бы ей самой был особенно приятен и нужен за этим обедом?»
И вспомнил про ее отношение к бездомникам и беспутникам.
Я поехал на Хитров рынок в бесплатную столовую, содержавшуюся каким-то благотворительным обществом, и узнал следующее. Столовая принимает заказы на поминальные и на заздравные обеды для выдачи их неимущему населению Москвы на таких условиях: заказывающий платит по гривеннику за обед; за этот гривенник обедающему дается тарелка щей с мясом и фунтом хлеба, тарелка грешневой каши с коровьим (топленым) маслом и небольшое блюдце кутьи. К известному часу в столовую может прийти обедать всякий безданно-беспошлинно и, что особенно важно и отрадно, беспаспортно. Просто человек – кто б он ни был: босяк в рубище или генерал с красными лампасами – становится «в очеред» желающих обедать; никто и ничего с него не спрашивает, а когда наберется сто человек, сажают их за стол, и они обедают. Перед обедом объявляют, что обед дается «во здравие такого-то раба Божия Алексия» или «за упокой рабы Божией Анастасии». Кто хочет, помянет этих рабов Божиих, а кто не хочет – его воля: пообедает и без помину. Обедов отпускалось в день столько, сколько внесено было пожертвований и сколько позволяли проценты с небольшого благотворительного капитала.
Я внес десять рублей – и в день похорон мамы ее помянули сто человек, «их же имена Ты, Господи, веси». Но люди состоятельные вносили и по сто, и по пятьсот, и по тысяче рублей – и кормили, стало быть, не сотню, а сотни и тысячи людей не один день, а в течение сорока дней, когда правится сорокоуст по покойнику.
Каждый обедавший – кто б он ни был – был гостем не учреждения, не заказчика обедов, а того здравствующего или почившего человека, во имя которого созывали на обед. Стало быть, и положение этого обедающего было совершенно независимо: никто не подавал ему милостыни, и ни у кого он ее не просил, и ни к чему его не обязывал съеденный обед – ни к благодарности, ни к благочестию, ни к работе. Зашел в столовую, пообедал и ушел. Вот и все.
Когда я узнал и увидел все это воочию, я ответил себе окончательно на юношеский свой вопрос:
– В Москве нельзя было умереть с голоду не только тому, кто не хотел работать, но и тому, кто не хотел или не мог ни работать, ни просить.
Этот же ответ мне пришлось дать и тогда, когда я задумался о житье-бытье учащейся молодежи в Москве.
Как я уже говорил, цены на хлеб и все припасы в Москве сильно возросли после первой половины 1900-х годов, но и в 1914 году, накануне Первой мировой войны, прекрасный обед из двух блюд (с неограниченным количеством хлеба, черного и белого) в столовой «Общества пособия студентам Московского университета» стоил всего 23 копейки.
В 1913 году эта столовая выдавала ежемесячно семьсот билетов на бесплатные обеды. В 1913 году в Московском университете было всего 9892 студента. Значит, 14-я часть студентов пользовалась бесплатными обедами, ежемесячно получая на них абонементный билет[38].
«Насущен» человеку не один хлеб, насущен ему кров, насущно ему тепло и одеяние, может быть, насущна человеку и книга, но в молитве, данной Христом, заповедано просить об одном:
«Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
И думается мне, подводя итоги жизни своей, не будет дерзко повторить: это прошение, возносившееся из сорока сороков московских церквей и из ста сороков уст народных, доходило до Отца Небесного – хлеб насущный(на «днесь», на сегодняшний день) был у каждого московского жителя.
Глава 3. Родной дом
В Москве дореволюционной была целая местность, которая звалась «Тишина».
Местность эта находилась между Сокольниками и Преображенским, но название это – «Тишина» – вполне подходило бы и нашим Плетешкам.
Извилистый, что ручеек, переулок (или «проулок» по московскому говору) уводил пешехода от Богоявления, что в Елохове, и сразу же погружал в стойкую, никем не вспугнутую тишину. Переулочек извивался между высоких деревянных заборов и невысоких деревянных же домиков; поворачивал вправо, упирался тупиком в заповедный сад 2-й мужской гимназии, в котором некогда разгуливал Яков Брюс[39], затем, словно испугавшись встречи с этим таинственным «птенцом гнезда Петрова», шарахался в сторону, пересекал Лефортовский переулок (опять имя, связанное с «гнездом Петровым»), ведший на Немецкую улицу[40], и наконец- то выводил в Аптекарский переулок (тоже название петровских времен). Лефортовский переулок, точь-в-точь такой же тихий, как Плетешковский, уже совсем был захолустен: его пересекал настоящий ручей – знаменитый некогда Кукуй, именем которого звалась у древних москвичей и вся слобода, иначе зовомая Немецкой. Когда шли осенние дожди или слишком торопливо пригревало солнце в весеннюю ростепель, Кукуй своим потоком не без озорства преграждал путь редким ездокам по Лефортовскому переулку. Немецкая улица – некогда главная улица одноименной слободы – в ее отрезке между Лефортовским переулком и Елоховской[41] тоже была тиха: по ней не повизгивала даже конка, как на Елоховской, и на ней не дрожали от шума машин фабричные корпуса.
Но и Елоховская улица, замыкавшая четырехугольник с севера, несмотря на то, что по ней проходила линия конки и ездили «линейки», соединяя дальнее Преображенское с «городом», тоже не грешила шумом: движение конки оканчивалось к 9 1/2 часам, а «линейки» еще раньше.
Без всякого преувеличения можно было назвать наш квартал четырехугольником тишины.
Эту елоховскую тишину – до революции 1905 года – нарушал «лишь гул Господней непогоды да звон святых колоколов»[42].
Да и как не быть этой тишине, когда ее питомником, как всюду, была здесь природа?
На улицы Елоховскую и Немецкую, на переулки Плетешковский и Лефортовский выходили невысокие дома (выше двух этажей был только один, о котором будет особая речь), а за домами сейчас же начинались сады, и они-то образовывали тот зеленый квадрат тишины, который давал столько свежести, чистоты и покоя всей округе. Если б разгородить заборы, разделившие этот зеленый квадрат по отдельным владениям, мы очутились бы словно в какой-нибудь Воробьевке или Колотовке с ее деревенским зеленым привольем. Шумели столетние липы и тополя. По весне розоватым снегом благоухали яблони и вишни. Высокие черемухи были покрыты белым пухом, издававшим пряный, крепкий аромат; сплошные заросли сирени отвечали на этот первый весенний аромат иным запахом, более тонким и нежным. Позже цвел бледно-палевый жасмин, розовый шиповник. Пчелы жужжали в этих пахучих кустах. Сколько птиц гнездилось в этом зеленом квадрате!
Поверят ли мне, что в этом елоховском четырехугольнике были свои луга, поля, ручьи и пруды? А они действительно были.
Несколько шагов по левой стороне переулка – и мы у ворот старого дома.
38
Русские ведомости. 1914. № 9, 12 января – см. статьи «Московский университет в 1913 году» и «В обществе пособия студентам Московского университета». (Примеч. С. Н. Дурылина.)
39
Брюс Яков Вилимович (1670–1735) – сподвижник Петра I, государственный деятель и ученый, один из наиболее образованных людей своего времени.
40
Ныне Бауманская улица.
41
Ныне Спартаковская улица.
42
Сокращенная цитата из трагедии А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного». В беседе с Иоанном говорит Схимник: