Горлица

Пауза быстро закончилась, и моя девочка крутанула бутылку. Зашуршало шёлковое безумие и горлышко показало на меня. Смолкла музыка, и все притихли. Перед моими глазами пронеслась вся жизнь. Кружилась голова, меня подташнивало. Молча жахнув рюмку сладкого ликёра, качаясь, я встал, стянул трусы и, отбросив их в сторону, схватил за руку свою девочку и притянул к себе. Сильно прижимая и удерживая, переплетая её руки, на мгновение взглянув ей в глаза, я впился в неё долгим засосным поцелуем. Настала мёртвая тишина.

Резкая боль привела меня в чувство. Оттолкнув свою девочку, я выхватил из рук хахаля гитару, качаясь и спотыкаясь, выкатился на середину комнаты и, с полным ртом крови, завопил истошным голосом свою песню: «Ах, в зарослях и джунглях Миндораса, обезьяна модная жила, ах, полюбила негра, негра-пидораса, а е…ть ни разу не дала!» На последнем аккорде с криком: «Это твоему композитору!», – я бездыханно рухнул на пол, разбив себе бровь и гитару хахаля.

Открылась дверь, и в комнату вошли родственники моей девочки. Последнее, что я смутно слышал сквозь дурманящий сон, это как бабушка Герда прогундосила дедушке Харрису:

– Ну вот, а ты говорил! Он опять за старое взялся!

* * *

Проснулся я поздно, после обеда. Комната моя была светлая, чистая и уютная. В окно заглядывало низкое зимнее солнце. Я лежал в кровати голый, укрытый одеялом и пледом. Рядом стул с аккуратно сложенной одеждой. Откуда-то снизу доносились глухие звуки и голоса. В комнате чуть слышался сладкий запах моей девочки. Я всё ещё был у неё в гостях. Озираюсь по сторонам, вспоминаю сцены ночной вечеринки. Вспомнил всё…

Физически чувствовал себя хорошо, молодой крепкий организм легко справился с алкогольным отравлением, но моральные терзания разрывали меня в клочья. Хотелось выброситься из окна и бежать, куда глаза глядят. Меня угнетала собственная бесполезность и ничтожность. Такого позора я ещё не испытывал.

Послышались шаги, и дверь в мою комнату тихо приоткрылась.

– Ну что, касатик, проснулся? – ласково улыбаясь, в комнату вошёл дедушка Харрис.

Я повыше натянул на себя одеяло и отвёл от него стыдливый взгляд. Он присел на кровать, похлопал меня по руке и спросил:

– Думаешь, не по зубам тебе наша девочка?

Я молчал. Мне было так стыдно, что хотелось провалиться сквозь землю. Лучше бы я не родился!

Дедушка Харрис был человек тонкой натуры и видел движение людских сердец. Он был одним из тех чутких, внимательных взрослых, с которыми всегда просто и легко. Он умел утешать и взбадривать. Его все любили.

– Знаешь, – продолжал он, – ведь я со своею старухой примерно так же сходился. Она растопила моё жёсткое сердце, как в сказке про Кая и Герду. Время было такое. Характер у нас обоих не из лёгких. Я был задирист, норовил ущипнуть, сделать по-своему. Она же терпела и ждала. А когда наступал нужный момент, брала меня за грудки и трясла изо всех сил, как грушу.

Улыбаясь, он взял меня за плечи и легонько потряс. В ответ и я грустно улыбнулся, поняв намёк. Самовлюблённый болван получил по заслугам…

– Ты хороший мальчик, мы все об этом знаем, – продолжал он, – и, поверь мне, то, что случилось – не самое плохое в твоей жизни. Когда-нибудь ты это поймёшь, и вы будете об этом вспоминать и смеяться.

После этих слов мне стало жалко себя, на глаза накатились слёзы, хотел их скрыть и не мог. Дедушка Харрис спокойно смотрел на меня, потом встал, поправил одеяло у меня в ногах и направился к выходу. Сделав пару шагов, обернулся и добавил:

– Ты полежи, отдохни немного. А затем вставай, одевайся, умывайся и спускайся к нам. Все тебя ждут. Твои друзья скучают по тебе. Сегодня же Новый год, и у Анны день рождения. Так что, давай!

Я отвернулся.

– И ещё, – сказал он, подойдя к двери, – но только по большому секрету. Умеешь хранить тайны?

Я хмыкнул невнятно.

– Внучку свою я знаю вдоль и поперёк. Она моей старухе все уши про тебя прожужжала. После смерти бабки твоей только и разговоры шли, что о тебе, и она очень ждала, когда же ты приедешь.

Дедушка Харрис вышел из комнаты. Я остался один на один со своими мыслями.

Чуть погодя раздался стук и осторожно приоткрылась дверь – в комнату вошла моя девочка.

– Там мама твоя пришла, принесла чистую рубашку и бельё. Вот, бери. Я положу их здесь. Ты будешь мыться? – спросила она.

– Да, – ответил я, пряча глаза.

– Ванная напротив. Там всё есть: мыло, шампунь. Ну, сам разберёшься.

Она забрала мои грязные вещи и вышла.

* * *

В ванной комнате я рассмотрел в зеркале свою разбитую бровь и сильно прокушенную нижнюю губу. Раны были хорошо обработаны. «Вот сучка!» – подумал я, но делать было уже нечего. Всё было сделано. Приняв душ и переодевшись, почувствовал себя легче, а спускаться всё равно не хотел. Снизу уже слышался шум, раздавались знакомые голоса. Я тяжело вздохнул, стало понятно, что тянуть больше нельзя. С застывшей гримасой улыбки на лице спустился по лестнице. Народ, обернувшись в мою сторону, тихонько лыбился.

Бабка Герда не удержалась:

– Давай, давай, проходи! Не стесняйся, чего мы у тебя-то не видели? Уж с пяти лет наблюдаем твои закидоны.

– Бабушка! – пыталась одёрнуть её моя девочка.

– И твои тоже, – прогундосила Герда.

Все взорвались смехом. «Какое счастье, – подумал я, – что у её бабки есть чувство юмора». Внимание с меня переключилось, и обстановка сама собой разрядилась.

Выходные были длинными, поэтому никто никуда не разъехался, все, за исключением нескольких человек, были в сборе. В большом доме места хватало всем, а кому не хватило, ночевали у соседей. Мамы моей уже не было. Не дождавшись меня, она ушла. Я прошёл к столу и сел рядом со своими друзьями. Немного перекусив и выпив горячего чаю, мы вышли на улицу погулять. Наконец-то внутреннее напряжение меня отпустило.

– Ну, чего было-то? – живо поинтересовался я.

– А ты что, не помнишь, что ли, ничего? – заржали мои друзья.

– Почему? Помню, но не всё. Что было потом?

– А потом, – хохотали они безудержно, – тебя за руки и за ноги потащили наверх по лестнице в её комнату и бросили на кровать.

– Кто бросил, кто тащил? – не унимался я.

– Кто, кто? Харрис-пистолет с бабкой и её родители. А все помогали.

Почувствовав свою уязвимость, я отвернулся, было противно и стыдно представлять эту картину.

– Ну, а она что? – спросил раздражённо. Всё же любопытно и важно узнать о её роли. Хохот не прекращался, а только усиливался.

– А она, – еле переводя дыхание, гоготали друзья, – бегала вокруг тебя в лифчике и трусах с тазиками. Тебя рвало, она их подносила и обтирала блевотину, пока бабка чем-то не дала ей по башке, заорав, чтобы оделась.

Я замолк, мне было совсем не смешно… Хорошо, что хотя бы погода по-зимнему прекрасна. Мороз и солнце, день чудесный! Солнце уже клонилось к горизонту. Мы прогуливались недалеко от дома, возле леса. Я смотрел по сторонам и дышал полной грудью, чтобы хоть как-то восстановиться.

– Ну, а хахаль что, композитор её? – спросил я уже спокойно.

– Да какой это хахаль, ты чё! Это такой же пацан, как все, но оказался жертвой интрижки, как и ты. Ты чего, не понял ещё? Мы же предупреждали, что она дразнит тебя! Он после твоего выступления затих и вырубился под сосной. Когда мы уходили, он там и спал.

– А она где была?

Ребята остановились и перестали смеяться. Тон менялся, нужна была передышка.

– А она, Вадька, – продолжили уже серьёзно, – до утра бегала возле тебя, всё что-то убирала и подтирала. Потом ей бабка постелила на полу в коридоре, рядом с твоей дверью, и сказала, мол, спи, как собака, за свои игрища, хлопнула дверью и ушла к себе. Ну, и мы тоже ушли домой, спать.

Картина вечера прояснилась. Я жадно и глубоко вдыхал свежий морозный воздух и выдыхал пар. Охлаждался. Мороз бодрил и успокаивал. Ум просветлел и пришёл покой, да не один, а с лёгкостью и непринуждённостью. «Остановиться бы, – промелькнула мысль, – слишком уж хороша для меня моя девочка». Я понял, что придётся либо отступить, либо меняться, совершая усилия над собой. А это тяжело, хочется отступить…