Страница 38 из 54
— Я подала на развод, — тихо, но твердо сказала она. — И будет лучше, если ты вообще не появишься в суде. Как твоя карьера? Тебе вроде предлагали повышение с переводом в другой город. Я думаю, что тебе стоит согласиться.
— А что ты за меня решаешь?! — вспылил, поднимаясь, Роман.
— Так будет лучше для тебя, или ты хочешь, чтоб все узнали о твоей зверской выходке? Я с трудом уговорила врача не заявлять на тебя… — Катя вздохнула. — Так что у тебя нет выбора.
— «Врача»… «нет выбора»? — Эхом отозвался он. Впервые Роман испытал страх. Ему внезапно стало душно, он опустился на стул и нервно расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Я не буду говорить об этом. Не хочу. Но поверь — это лучший выход из сложившейся ситуации.
— А как же дочь? — Роман попытался выложить последний козырь.
— Дочь?! — От нахлынувшего гнева у нее перехватило дыхание. — Ты бил и топтал не меня, ты рвал и уничтожал ее. Ты разбил ее маленькую жизнь.
В ее взгляде было столько ненависти, что он тут же опустил глаза.
— Ты преувеличиваешь, как всегда. Она же несмышленыш… Ну поссорились… С кем не бывает. — Роман еще бормотал какие-то беспомощные слова, но уже начинал понимать, что это конец их семейной жизни. И все же он продолжал, нелепо комкая фразы: — К тому же… я все же мужчина… как ты будешь одна.
Он вдруг резко встал, подошел к ней вплотную и хотел было обнять, но Катя отстранилась:
— Ты мне омерзителен, Рома. Ты даже не понял, какое преступление совершил, не можешь понять…
— «Преступление»!.. — Он даже задохнулся от возмущения. — Это ты раскидывала ноги направо и налево. Я, как благородный человек, хотел тебя простить ради нашей семьи, нашей дочери, а ты…
Она посмотрела на него. Эти поджатые губы, это серое от злости лицо, вмиг ставшее жестоким, эти сжатые кулаки… Ей стало страшно. На секунду. Но, призвав на помощь все свое мужество, она произнесла как можно тверже:
— Уходи!
Ее полный презрения взгляд обжег его. Хорошо! Но она еще приползет к нему на коленях, она еще пожалеет, билось у него в висках. Роман старался себя успокоить, но клокочущая волна ненависти опять поднималась в его душе, и он, опасаясь, что не совладает с собой, бросился вон.
Как только за Романом захлопнулась дверь, Катя вдруг почувствовала, как на нее навалилась усталость. Усталость, не требующая иного лекарства, кроме забытья. Она прилегла на кровать и закрыла глаза. Ей не хотелось ничего чувствовать: ни нежности, ни жестокости, ни любви, ни ненависти. Она натянула на ноги плед. Напряженные мышцы постепенно расслабились, по телу разлилось тепло, и она нырнула в сон как в омут, не думая о пробуждении, не надеясь и не желая его.
Она проснулась, когда сгустились сумерки, почувствовав чье-то присутствие. Открыв глаза, она заметила силуэт понуро сидящей дочки.
— Мамулечка, ты заболела?
Девочка нагнулась к ней и поцеловала.
— Нет, просто прилегла, устала немного, — ответила Катерина и зажгла стоящий рядом торшер. Катя внимательно посмотрела на дочку. Ксюша в последнее время очень изменилась. В ее светло-карих глазах словно застыл страх. Темно-красная полоска крови на лице матери перечеркнула все ее детские представления о безопасности. Мир взрослых теперь представлялся ей кошмаром, где ее добрый волшебник и защитник отец мог в одно мгновение превратиться в злодея. Она силилась и никак не могла понять, как это возможно. Пока что она не нашла отгадку и жила в вечном напряжении. И вот этого отблеска неуверенности и страха в глазах дочери, скованности ее маленького тела, словно готовящегося отразить удар, Катерина никогда не сможет простить Роману.
Она села на кровати.
— Ты откуда, малыш? — спросила она.
— Меня тетя Шура забрала из садика. Смотри, что мне Санька подарил.
Девочка протянула ей рисунок. Неровный круг, обозначавший овал лица, угольки глаз, черточки бровей, две дырки носа и загибающаяся кверху линия рта. Рисунок был до примитивности прост, и в то же время неопытный художник смог передать какие-то неуловимые черты, что отличали его подружку от множества других детей.
— Похоже… — Катя внимательно рассматривала рисунок, — действительно похоже.
— И тетя Шура так сказала, — обрадовалась Ксюшка. — А давай его повесим вот здесь. — И девочка, забравшись на кровать, прикрепила листок на едва заметный, торчащий из стены гвоздик. Безликая, унылая стена озарилась сиянием улыбки с наивного портрета. — Мам, а день рождения у меня скоро? — неожиданно спросила дочка. Она села рядом с Катей и прислонилась к ее руке, чтобы чувствовать тепло ее тела.
— А почему ты спрашиваешь? — Катя обняла дочку.
— Тетя Шура интересовалась, что я хочу на день рождения. Да и листики с деревьев стали падать. А я помню, что в мой день рождения листики желтые, а солнце светит.
Действительно, Ксюша родилась в начале сентября — ярким, солнечным, теплым днем. Катя тогда еще подумала, что и жизнь ее должна быть такой же светлой и радостной, как этот сентябрьский день.
— Да, Ксюшенька, через три дня будем готовить угощение для ребят из твоей группы в садике.
Девочка заглянула в лицо матери.
— Правда-правда? — задала она свой ритуальный вопрос и, заметив на Катином лице улыбку, соскочила с кровати. — Три денечка, три денька, ля-ля-ля, ля-ля-ля, — запела она, радостно подпрыгивая, — угощенье — кренделя, ляля-ля, ля-ля-ля.
Вечером в четверг они делали печенье. Катя замесила тесто, раскатала в виде круга и разделила его на восемь ровных треугольников.
— Ксюш, в каждый треугольник клади изюминки и закатывай.
Девочка неуверенно взяла щепотку вымытого изюма и застыла в нерешительности.
— Клади сюда. Раз-два-три-четыре-пять. — Катя показала, как класть изюм.
— А теперь — закатать, — подхватила Ксюша, и детские пальчики ловко свернули треугольник теста в трубочку. — Ура! Получилось!
Она захлопала в ладоши и потянулась за новым треугольником.
Утром она собиралась вручать пакетик с печеньем воспитательнице в детском саду. Ксюшина воспитательница была доброй пожилой женщиной. Полноватая, с аккуратно собранными в пучок седыми волосами и приветливой улыбкой, с лучистыми голубыми глазами за стеклами круглых очков в металлической оправе — такими любят изображать добрых бабушек, и такой была Тамара Степановна. Она прожила большую и тяжелую жизнь, потеряв всех своих родных в лагерях. И сейчас ее семьей были дети, ее воспитанники, к которым она относилась как к своим внукам: всегда следила, заправлена ли майка в трусики, чтобы сквозняком, не дай бог, не прохватило, не промочил кто ножки. А если кто-то из ребят начинал слишком уж шалить, могла и пошуметь, и шлепнуть, и в угол поставить. Родители никогда не обижались на нее — все она делала, как подсказывало ее доброе, отзывчивое, большое сердце. Ксюша сразу полюбила свою воспитательницу и с удовольствием ходила в детский сад.
В этот день она собиралась особенно тщательно. Надела новое голубое платье с кружевами, которое специально к этому дню сшила ей Катя, белые колготки и новые синие туфли с бантиками. Она так себе понравилась, что Катерине с трудом удалось оттащить ее от зеркала.
— И вот, радостно-возбужденная и чрезвычайно довольная собой, Ксюшка влетела в раздевалку и, не успев поздороваться с Тамарой Степановной, тут же выпалила:
— А у меня сегодня день рождения.
— А я-то думаю, что за девица-красавица к нам пожаловала, — улыбнулась воспитательница. — У тебя новое платье!
— Да, это мама сшила, — ответила ей Ксюшка, любуясь бледно-голубыми кружевами.
Катерина протянула дочке пакет с печеньем. Ксюши схватила его обеими руками и с гордостью сказала, протягивая воспитательнице:
— Это мы сами с мамой испекли, я хочу всех ребят угостить.
Воспитательница, заглянув в кулек, похвалила:
— Ах ты хозяюшка! Умница! Поздравляю тебя, дорогая.
Она погладила девочку по светлым волосам, наклонилась и поцеловала в лоб. Тамара Степановна, конечно, знала, что по инструкции в саду нельзя давать детям домашнюю выпечку, но также знала она и правоту житейскую — больше двадцати лет работала в детском саду и привыкла доверять своему сердцу.