Страница 26 из 29
В Ветхом Завете при избрании Давида царем Израиля Бог говорит: «Господь смотрит на людей не так, как человек. Человек смотрит на лица, Господь смотрит на сердце». То есть – смотрит не на личность или «личину», которую человек вынужден надевать под давлением внешней необходимости, а на что-то другое, более истинное и не поддающееся приспособительной трансформации, суетному расчету. В Новом Завете одно из положений Нагорной проповеди Христа гласит: «Блаженны чистые сердцем: ибо они Бога узрят». Значит, согласно Библии, сердце – то главное в человеке, что своей чистотой открывает путь к Богу. Если разум есть посредник между человеком и внешней средой, то сердце – форпост на пути к духовным глубинам. Р. Роллан писал о Л.Н. Толстом: «Глаза и сердце его гениальны. Ум его часто ошибался».
Идею связи человеческого сердца с духовной первосущностью и с Богом активно разрабатывали в конце XIX – начале ХХ веков российские христианские философы П.А. Флоренский, Б.П. Вышеславцев, П.Д. Юркевич, И.А. Ильин, Н.А. Бердяев и др. Для Флоренского «сердце – небесное око» у человека. Оно первым встречает Божественную благодать и через свое очищение делает возможным «обожение личности» (139, 389). У Юркевича сердце есть глубинная основа человека, «первичная духовная сущность» (139, 381). Б.П. Вышеславцев пишет статью «Сердце в христианской и индийской мистике», где из анализа имеющихся в Библии толкований понятия «сердце» делает вывод о нем как о «сокровенной самости», «предельной глубине человека», недоступной не только для постороннего взгляда, но и для самого человека. Р.М. Бекк в книге «Космическое сознание» также рассматривает сердце как некий посредствующий орган «космического сознания», через который лежит путь к «космической интуиции». Для Даниила Андреева сердце – «духовный мост» в «светлые миры» (6).
Практически всеми авторами данного направления подчеркивается присутствие у сердца бесконечной «внутренней глубины». В этом его отличие от разума, обреченного действовать на «поверхности жизни», оперировать «мертвыми вещами» и не иметь доступа к сакральным глубинам человека. Разной направленностью интересов и возможностей – вовнутрь субъективности и вовне, на объекты внешнего мира – определяется неизбежное противостояние друг другу сердца и разума. Они сосуществуют как бы на встречных курсах. Поэтому, используя и укрепляя долгое время лишь одно, мы неизбежно умаляем и подавляем другое.
Хорошо известно популярное выражение «по зову сердца». Но совершенно нелепо выглядело бы нечто подобное применительно к разуму – «по зову разума». Не может быть у этого феномена какого-либо глубинного, рвущегося изнутри «зова», у него – анализ и синтез вариантов, их расчет с точки зрения выгоды. Всегда – нечто мертвое, механическое.
Еще Паскаль заметил, что следствием излишнего увлечения разумом оказывается «очерствение сердец» (106). Поэтому и нынешний крен в сторону умственных способностей и знаний неизбежно подавляет в людях то, что обусловлено работой сердца. Формируется новый тип человека, который все больше и больше становится идеалом западной, а теперь и мировой цивилизации. В свое время В. Белинский писал об идеологе российского терроризма Бакунине: «…с чудесной головой, но решительно без сердца» (93, 92). Вольно или невольно, но именно таким мы «строим» современного человека.
Сердце – не сама сущность человека, но тот феномен, который лучше, чем что-либо другое, чувствует человеческую самость и действует по ее зову, является ее ближайшим посредником в этой жизни. В данной роли оно сходно с тем, что принято обозначать понятием «душа». Поэтому сердце, хотя и обращено прежде всего внутрь человека, не может вместе с тем быть вне связи с внешним миром, не реагировать на реалии земной жизни. В итоге оно вынуждено действовать как «небесное око» и одновременно «кипеть» земными страстями. Об этом стихотворение Ф. Тютчева:
О высших достоинствах сердца в сравнении с разумом и принципиальном несовпадении устремлений этих двух феноменов внутреннего мира человека говорят следующие суждения классиков:
«Того не приобресть, что сердцем не дано» (Е.А. Баратынский);
«Сердце чувствует Бога, а не разум» (Б. Паскаль);
«…беспорядок для ума есть порядок для сердца» (Б. Паскаль);
«Ум всегда в дураках у сердца» (Ф. Ларошфуко);
«…зорко лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь» (А. де Сент-Экзюпери).
Разуму не дано быть «небесным оком», ему приходится оперировать главным образом тем, что дают ощущения. Еще древние говорили: чего нет в ощущениях, нет и в интеллекте. Сердце, в отличие от разума, вынуждено оценивать любое явление в противоречивой целостности – по небесным и земным критериям одновременно, непрерывно «опаляться огнем» каждой из полярных сторон. Двойная связь, подвластность идеальному и реальному обуславливают так называемую «антиномию сердца». С одной стороны, сердце, как «точка соприкосновения человека с Богом» (139, 397), не может быть источником греха и зла. Неслучайно в народе сердечность всегда была символом доброты, терпимости, готовности к соучастию, наконец, любви. Вместе с тем человек «в сердцах» может сделать много злого, греховного. Поэтому в Священном Писании наряду с выражением «любовь Божия влилась в сердца» (Рим. 5:5) есть и такие слова: «диавол уже вложил в сердце Иуде… предать» (Ин. 13:2); «для чего ты допустил сатане вложить в сердце твое мысль солгать» (Деян. 5:3); «приходит диавол и уносит слово из сердца их» (Лк. 8:12). Паскаль указывает на себялюбие, идущее от сердца, пишет о его порочности, ориентированности на собственные удовольствия. И. Кант в работе «Об изначально злом в человеческой природе» также говорит об «извращенности и коварстве человеческого сердца».
Видимо, причина подобной нелогичности сердца в его связи одновременно с двумя основаниями внутреннего мира человека и необходимости, как посреднику, находить контакты с каждой из них, совмещать несовместимые тенденции. А это неизбежно ведет к резким переходам от божественного к греховному и наоборот. Кроме того, чем больше сердце зажато разбухающим личностным (разумным) «телом», тем более резкой оказывается его реакция на происходящее, тем больше его «очерствение» к этой жизни. Тоска, беспокойство, страдание – удел сердца в нашей реальности. Оно все чувствует, за все переживает, то наполняясь состраданием, то взрываясь жестокостью. Подобным образом неизбежно ведет себя в этом мире все истинное и искреннее – например, любовь (приносящая блаженство и заставляющая безмерно страдать), совесть, творческое вдохновение, наконец, сохранивший подлинность человек в целом. Им не дано отказаться ни от реального, ни от идеального. Их судьба – метаться между полярностями. Для Достоевского в таких метаниях, в постоянном беспокойстве, чередовании радостей и печалей – «признак великого сердца» и высшая характеристика человека.
Карл Юнг, наиболее глубокий и тонкий профессиональный исследователь психического в ХХ веке, с некоторым удивлением заключает из своих наблюдений, что нынче интеллектуально дефективный ребенок, имея заметное умственное отставание, может отличаться «богатством сердца, надежностью и самоотверженностью» (162, 75). В этой связи он выделяет и даже противопоставляет друг другу, с одной стороны, «интеллектуальные и технические способности», с другой – «дары сердца»; или – «даровитость ума» и «даровитость сердца» (162, 157-158).
Поэтому, как утверждал еще Б. Паскаль, бесконечное расстояние пролегает между разумом и милосердием. Стоит человеческому разуму дать некоторую свободу – «и уже распахнуты двери для самой гнусной распущенности» (105, 328). Для Ницше ум есть изобретательность и притворство (98, 100). И поныне самые умные дети не те, что говорят правду, а те, что умеют ловко притвориться, вовремя и искусно солгать. Увы, в наше время только овладев этими навыками они могут считать себя готовыми к жизни в мире взрослых. Как бы споря с Сократом, верившим в добродетельность разумного и знающего, Ларошфуко замечает: «Наши добродетели – это чаще всего искусно переряженные пороки» (139, 207).