Страница 23 из 25
– Это что же, батенька, я вижу, что вы так и не уснули! – прервал его воспоминания незаметно вошедший в комнату Алексей Максимович. – И напрасно. А теперь уж нам пора ехать. Внизу извозчик ждет. Только сначала… Вот… – Он протянул отцу Георгию пакет.
– Что это?
– Здесь другая одежда для вас на этот вечер – студенческая форма. Вы так молодо выглядите, что за студента вполне сойдете. Федор где-то разыскал эту одежонку. Так что надо переодеться, так будет безопасней, я думаю, и бороду хорошо бы сбрить, чтоб, не дай бог, кто-нибудь не узнал. Вас ведь теперь наверняка полиция разыскивает по всему городу.
– Да, да… Конечно, вы правы… Я сейчас… – заторопился отец Георгий.
К тому времени, когда они вышли на улицу, уже совсем стемнело. Извозчик, подняв воротник своего тулупа и надвинув на самые глаза шапку, дремал, сидя на козлах своего экипажа. Видно, совсем заждался, замерз.
– Хватит спать, любезный, пора ехать! – окликнул его Горький.
Старик извозчик радостно ощерился беззубым ртом.
– Куды изволите, господа хорошие? – услужливо встрепенулся он, вскочив с козел и отряхивая снег с полости экипажа.
– На Московский проезд, – пояснил Горький. – Только давай поспешай, а то мы уже изрядно опаздываем.
– Не извольте беспокоиться, мигом долетим! – сделал широкий приглашающий жест извозчик и, кряхтя, взгромоздился на козлы. Дернул за поводья, взмахнул кнутом, и застоявшиеся лошаденки нехотя тронулись.
– Но-о, милай! А ну-ка поддай жару!..
Однако мигом долететь не получилось. То и дело приходилось останавливаться, то уступая дорогу колонне солдат, то пропуская печальные процессии фургонов с убитыми и ранеными. Над городом нависла зловещая тишина, нарушаемая лишь цоканьем копыт, окриками извозчиков да редкими свистками полицейских.
К началу собрания они, конечно, опоздали. Когда наконец вошли в заполненный до отказа зал, с кафедры вещал о событиях минувшего дня, о необходимости объединяться и переходить к решительным действиям, к политической борьбе невысокий пухленький человечек с одутловатым лицом и коротко стрижеными волосами.
– Это Новиков, публицист, – шепотом пояснил Горький, увлекая за собой на свободные места в последнем ряду отца Георгия.
Новиков с высоты кафедры сразу их приметил, в приветствии кивнул головой Алексею Максимовичу.
– Вот и наш великий русский писатель Максим Горький здесь с нами! – картинно распростер он руки в зал. – Милости просим, Алексей Максимович!
Все разом завертели головами – кудрявыми, лысыми, с набриолиненными проборами и бобриком, заблестели стеклышками очков и пенсне.
– Где, где он? Где?
– Да вон же, вон!
– А кто это с ним?
– Не знаю, по виду какой-то студентик.
– И зачем он его приволок? Здесь ведь люди серьезные собрались…
Один за другим на кафедру поднимались ораторы. Они рассказывали о том, что своими глазами видели в разных частях города. Наконец ведущий предоставил слово Горькому.
– Господа! – начал тот, едва взойдя на кафедру. – Кровь безвинных людей – мужчин и женщин, стариков и детей – на руках царских палачей. Ею теперь забрызган и сам царский престол. И эта кровь взывает к отмщению!
На этих словах зал взорвался аплодисментами и возмущенными выкриками:
– И мы отомстим!
– Нет прощения убийцам!
– Теперь не время для бесплодных стенаний, – продолжил Горький. – Сегодня рабочие, обманутые в своей вере в царя, прозрели, доказав, что они умеют бесстрашно умирать, но они были безоружны, а без оружия невозможно противостоять пулям и штыкам. Поэтому теперь настало другое время – время силы…
– Ну, как? – спросил Горький отца Георгия, вернувшись на свое место рядом с ним.
– Не знаю… – неуверенно произнес отец Георгий. – Я все же остаюсь при мнении, что вера и любовь сильнее ненависти и насилия…
После трудов праведных на благо отечества император уже собирался на боковую. Но по давно заведенному и неукоснительно соблюдаемому правилу перед сном открыл свой заветный дневничок. Что же запишет он в нем в этот роковой для страны день, как отразилась в его душе эта трагедия?
«9 января. Воскресенье.
Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело! Мама приехала к нам из города прямо к обедне. Завтракали со всеми. Гулял с Мишей. Мама осталась у нас на ночь».
И все!
«Тяжелый день» – и только!
И это в день, когда по его высочайшей воле были убиты сотни, ранены тысячи, исполосованы казачьими нагайками и потоптаны копытами лошадей десятки тысяч мирных граждан, повинных лишь в том, что они хотели увидеться – глаза в глаза – со своим «батюшкой-царем», выплакаться ему о своих бедах и несчастьях и испросить высочайшей защиты!
«Войска должны были стрелять в разных местах города, – холодно констатирует “батюшка-царь”, – вследствие желания рабочих дойти до Зимнего». – Да не до Зимнего они хотели дойти, а до сердца твоего достучаться! До сердца, которого, как оказалось, у тебя нет. Ведь будь у тебя сердце, ты не смог бы как ни в чем не бывало «завтракать со всеми» и «гулять с Мишей» в то самое время, когда на улицах и площадях Петербурга солдаты по твоей воле или по твоему безволию и трусости расстреливают в упор создающих твои богатства и обеспечивающих благосостояние твоей страны и твоей семьи рабочих, их не видавших радостей жизни жен и матерей, их худосочных, вечно недоедающих детишек, благоговейно, сняв шапки, несущих твои портреты вместе с иконами святых и церковными хоругвями. А когда вместе с прибывшей из Питера мамá ты стоял в храме у обедни, не проклинал ли мысленно священник царя-убийцу?..
Не только простой народ, но даже многие приближенные ко двору чиновники, честные генералы и аристократы осудили Николая за его нежелание выслушать народ, за трусость.
А на следующий день Ники и совсем успокоился, вернулся к своей обычной размеренной жизни, в свое болото недалекого, коронованного случаем обывателя. Вот что он сам, по обыкновению, пишет об этом в своем дневнике.
«10 января. Понедельник.
Сегодня особых происшествий в городе не было. Были доклады. Завтракал дядя Алексей. Принял депутацию уральских казаков, приехавших с икрою. Гулял. Пили чай у мамá. Для объединения действий по прекращению беспорядков в Петербурге решил назначить ген-ла Трепова генерал-губернатором столицы и губернии. Вечером у меня состоялось совещание по этому поводу с ним, Мирским и Гессе».
И в тот же день бывший московский обер-полицмейстер Трепов, прославившийся своей тупой необузданной жестокостью в борьбе со всякого рода инакомыслием в Москве, росчерком высочайшего пера был назначен генерал-губернатором Петербурга. В его руках сосредоточилась вся военная и гражданская власть в северной столице.
Сам же Ники решил из своей резиденции в Царском на всякий случай носу не высовывать. Мало ли что!.. Как говорится, береженого и Бог бережет…
Сразу же по вступлении в должность новый генерал-губернатор начал закручивать гайки. В домах и на квартирах выявленных участников демонстрации были произведены обыски, и многих арестовали. Однако репрессии – это хорошо, это будоражит кровь, вселяет веру в собственные силы, но как утихомирить начавшиеся массовые волнения среди рабочих?
И министр финансов Коковцев придумал, как ему казалось, отличный ход. Надо натравить одних рабочих, тех, кто хочет работать, на других, саботажников, забастовщиков, смутьянов и бунтовщиков. Надо столкнуть их лбами. А для этого нужно… А для этого нужно… И он предложил Ники свой план.
Ники план одобрил.
На следующий день в приемной генерал-губернатора толпились заводчики и фабриканты – хозяева крупнейших питерских предприятий.
Волновались, потели, вытирали носовыми платками вспотевшие лбы.