Страница 8 из 18
2. О модели чтения, ведущей к творчеству жизни
«Высокое художественное произведение заставляет читателя волей-неволей думать над жизнью, о её цели, смысле, её правде и неправде».
(дополненный вариант статьи, опубликованный в журнале «Литература в школе», 2005, № 2)
Начну с примеров. Вот что говорил по этому поводу поэт Булат Окуджава, прочитавший рассказ Чехова «Поцелуй»: «Я, современный человек, отправляясь в ту эпоху, сталкиваясь с незнакомыми мне героями, начинаю ощущать себя соучастником их жизни и думаю (вот что знаменательно!) не о том, как они поведут себя в делънейшем, что им предстоит, для чего они, а о том, как мне жить дальше, что предстоит нам, для чего мы на этом свете, правильно ли мы живём».
О результате подобных раздумий мы можем судить по ответу лауреата премии «Оскар» режиссера Владимира Меньшова на вопросы, которые задала ему корреспондент «Литературной газеты» (№ 37,2009): «Кто Вас сделал таким? От кого Вы получили фундамент своей личности?» Меньшов ответил, что этот фундамент сформировали в нем книги. Сначала это были Дюма, Купер, Ж. Берн. Потом пошли более глубокие. Лет в 14 он влюбился в Гоголя и Герцена. «Я был книжным человеком, К реальной жизни я подходил с теми мерками, какие почерпнул из книг. Я был непримиримым максималистом, готовым при любом несовпадении реальности с книжными принципами воскликнуть: „Это неправильно, так быть не должно“». Книги – а он умел отличать среди них талантливые, – подсказывали ему, какой должна быть жизнь и какими должны быть в идеале люди. По этим меркам он и строил свою жизнь. Опытом своего чтения Меньшов, может быть, и не зная этого, подтвердил мысль H. A. Рубакина «Книги через читателя формируют самую жизнь».
Еще раньше об этом же говорил Л. Толстой. Он приписывал литературе животворную функцию. По его мнению, совокупная жизнь людей, обычаи так-то обращаться с родителями, с детьми, с женами, с родными, с чужими, с иноземцами, так-то относиться к старшим, к высшим, так-то – к страдающим, так-то – к врагам, к животным, все, что соблюдается поколениями миллионов людей без малейшего насилия, но так, что этого нельзя поколебать, – все это порождение литературы.
Взяв эпиграфом данной статьи мысль Николая Александровича Рубакина, библиотековеда и психолога чтения мирового уровня, я и в понятие «жизнь» применительно к человеку вложила его же трактовку: единство «интимного, социального и космического». «Интимная сфера» – это мир души человека, соединившей в себе проявления разума, чувств, стремлений, отношений, идеалов и вкусов. Об этой стороне жизни Пушкин сказал коротко: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Причислим сюда и реакции, о которых говорил Чехов: «На боль я отвечаю слезами, на подлость – негодованием, на мерзость – отвращением. По-моему, это собственно и называется жизнью». «Социальная сфера» по Рубакину – это участие человека в общественной и профессиональной жизни, то, что часто сегодня называют социализацией. «Космическая сфера» – это взгляды на мир, на вселенную. Лучше всего об этой составляющей сфере жизни сказал сокурсник Рубакина по Петербургскому университету В. И. Вернадский в своей книге «Начало и вечность жизни»: «Это самое глубокое проявление самосознания, когда мыслящий человек пытается определить своё место не только на нашей планете, но и в Космосе». Схожую мысль высказал и академик H. H. Моисеев: «Человек должен осознать свою принадлежность не только к семье, стране, нации, но и ко всему планетарному сообществу, почувствовать себя его членом».
В понимании «социальной сферы» Рубакин акцентировал внимание на «делании». Для него «делать» – это и означало «жить». (Не расходится, в принципе, с подобным пониманием слова «жизнь» определение его, данное в «Словаре русского языка» (1981): «Совокупность всего пережитого и сделанного человеком»). Понимая жизнь как целостное явление, учёный констатировал: представление о жизни более всего даёт художественная литература. Именно она, как он говорил, «выражает переживания человеческой души; помогает понимать, освещая с внутренней, интимной стороны все сферы или круги общественной жизни и общественных отношений, начиная с семейных и, развёртывая их всё шире и шире, до всего человечества». Отсюда шло усиленное внимание Рубакина к разработке главной темы его профессиональной жизни – чтения как жизнедеятельного процесса.
Используя подход Рубакина к чтению художественной литературы, зададимся вопросом: жизнь, отраженная в литературном произведении, и жизнь реальная – тождественны ли они друг другу? Обратимся к книге петербургского учёного Александра Михайловича Левидова «Литература и действительность» (1987), предисловие к которой, названное «Крупное явление советской культуры», написал Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Он представил читателям книгу Левидова в качестве недостающего звена, которого до сих пор не хватало в цепи литературного образования: «Она учит постигать великое и задумываться над ним, учит мыслить, помогает человеку понять свое предназначение. Это целостная система, своего рода философия освоения художественнъи, творений». В этой книге A. M. Левидов глубоко и обстоятельно проанализировал взаимоотношения реальной действительности и действительности, изображенной писателем. Автор назвал жизнь, изображаемую в художественной литературе, «инобытием» действительности, т. е. явлением, в чем-то схожим с реальной жизнью («бытие»), но не тождественным ей («иное»). Отмеченное противоречие касается, прежде всего, изображения в литературе людей. Они, с одной стороны живые, с другой – придуманные.
Литературные персонажи, как он говорил, иногда бывают настолько живые, настолько похожие на реальных людей, что им ставят памятники. В качестве примера он назвал памятник Тому Сойеру и Гекльберри Финну в Ганнибале (США), памятник Дон-Кихоту и Санчо Пансе в Мадриде, Жюлю Мегрэ – персонажу романов французского писателя Жоржа Сименона – в голландском порту Делфзейл. (Мы могли бы добавить к ним памятники многим персонажам отечественной литературы). Подробно остановился A. M. Левидов на «посмертной» информации о Шерлоке Холмсе: на доме № 221/В на Бейкер-стрит, известном по рассказам Конан Дойля, сделана надпись: «Здесь жил Шерлок Холмс». Всё в этом доме приведено в точное соответствие с описанием квартиры литературного героя Конан Дойля, вплоть до бытовых мелочей.
Для подтверждения мысли, что литература – это сама жизнь, A. M. Левидов много цитирует Белинского: «Поэзия есть выражение жизни, или, лучше сказать, сама жизнь. Мало этого: в поэзии жизнь более является жизнью, нежели в самой действительности». Великий критик переносит это жизненное понимание литературы и персонажей в ней на читателя: «Читатели видят в его лицах живые образы, а не призраки, радуются их радостями, страдают их страданиями, думают, рассуждают и спорят между собой о их значении, их судьбе, как будто дело идёт о людях действительно существовавших и знакомых им». В данном случае Белинский говорит о читателях повести Лермонтова «Герой нашего времени». Ту же мысль он высказывает и в очерке «Взгляд на русскую литературу 1847 года», распространяя её на всю сферу искусства: «Искусство есть воспроизведение действительности, повторённый, как бы вновь созданный мир». Однако в другом месте тот же критик высказывает иное: «Создания поэта не суть копии с действительности, но они сами суть действительность, как возможность, получившая своё осуществление». Получается противоречие. С одной стороны литература тождественна жизни, с другой – не копия.
При всей внешней несогласованности этих суждений они оба верны. Как утверждает Левидов, «художественный образ в смысле познания реальной жизни даёт иногда больше, чем непосредственное наблюдение над самой жизнью». Для подтверждения сказанного он приводит мнение Гоголя о «Капитанской дочке»: «Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую степень, что сама действительность кажется перед нею искусственной и карикатурной». Другой пример: Чапаев в кино оказался «выше» жизни: фотография нам мало говорит, и мы не хотим знать никакого другого Чапаева, кроме образа, созданного БА. Бабочкиным. Создатель этого образа избрал правильный путь – он отказался от копирования действительности во имя искусства. Для зрителей он оказался жизненнее самой жизни.