Страница 17 из 42
– Можно здесь остановиться и распрягать лошадей?
– Хорошо! Я думаю тут нас никто не побеспокоит! Распрягайте.
– Почему мы тут остановились?
– Мы приехали. Вот здесь и будем брать раненых.
– Где же? Тут ничего нет!
– А вон там! – Муж показал куда-то, но я ничего не видела, кроме каких-то не то развалин, не то холмов… – Все турецкие городишки такие! Вон, смотри, белый флаг! Видишь? Там перевязочный пункт, куда сносят раненых из полков. Помещение ужасное, я был уже здесь. Просто сарай какой-то, но большой, да все равно лучшего ничего здесь не найдешь! Я пойду узнаю, сколько раненых и когда они будут готовы к погрузке.
Муж ушел, а Ткаченко распряг лошадей, укрыл их попонами и пошел к кострам. Костров было много, и около каждого грелись санитары. А у лошадей на головах висели торбы с кормом. Когда муж вернулся, то сказал:
– Как только пообедает команда, и, если лошади отдохнули, запрягайте, будем грузить раненых. Раненых оказалось больше, чем было сообщено в телеграмме. Идут бои, и раненых все время подносят…
Ну вот, обед съеден, лошади запряжены, и двуколки одна за другой стали выезжать на дорогу и подъезжать к перевязочному пункту. Муж опять пошел туда, чтобы наблюдать за погрузкой. Я с Ткаченко осталась в самом хвосте транспорта. Но сидеть неподвижно в такой мороз – долго не усидишь. Я пошла к пункту, где уже выносили раненых и укладывали их в двуколки; некоторые шли сами и садились на указанное им место. Каждого раненого укрывали тоненьким, из солдатского сукна, одеялом.
Как они доедут в такой мороз под такими одеялами?! Погрузили по шести человек в двуколку… Наконец погрузка кончилась, последняя двуколка отъехала. Муж вышел из перевязочного пункта, неся в руках пачку списков раненых.
– Всех забрали, Ваня, раненых?
– Всех, но долго задержались. Поздно приедем в Сарыкамыш! Никогда нельзя рассчитать, и всегда выходят задержки! Ну-ка, Ткаченко, перегони транспорт, я поеду впереди! Скоро ночь, будет дорогу плохо видно, так мы будем показывать ее.
Ткаченко свернул на твердый, как лед, снег, и наша двуколка стала обгонять транспорт. Короткий зимний день. Не прошло и часа, как мы выехали из Кеприкея, и уже темнеет. Лошади сами мерзнут и, желая согреться, бегут шибко, но частые остановки сильно задерживают. Пока было светло – еще ничего. Но, когда совсем стемнело и мороз усилился, остановки становились все чаще…
– Почему опять остановились? – спрашивает муж санитара.
– Раненые плачут! Мерзнут! – сказал санитар.
Муж сошел с двуколки и пошел вдоль транспорта; вышла и я и тоже пошла за ним. И сейчас же услышала:
– Санитар! судно!
– Ох, замерзаем совсем!
– Дайте одеяло!
– Санитар! Санитар! – несется из другой двуколки, – здесь помер один!.. – кричит кто-то.
– Эй, Клюкин! Собери все попоны и накройте раненых, которые больше мерзнут… – отдает распоряжение муж.
Опять едем дальше. Но чем ближе ночь, тем мороз сильнее и тем чаще остановки, тем больше слышны стоны, плачь и крики:
– Ох, замерзаю, замерзаю!
Вот опять стоим!..
– Есть еще умершие, – докладывает подпрапорщик.
– Если будем останавливаться часто, то мы и половины живых не довезем до Сарыкамыша! – говорит муж. – Нужно гнать без остановок, а то все померзнут!
Когда приехали в Сарыкамыш, я прямо поехала домой, а муж поехал с ранеными в госпиталь. Вернулся он страшно уставшим.
– Ну как, все благополучно?
– Если не считать умерших и обмороженных, то все благополучно, – сказал он грустно. – Но, если бы ездил доктор Штровман, то у него покойников было бы больше половины! А ты как чувствуешь себя?
– Отошла! А когда пришла в тепло, не могла расстегнуть шубу, пальцы мои так болели, что Гайдамакин оттирал их снегом. Но, Ваня, разве нельзя потребовать больше одеял, шуб?! И вообще принять всяческие меры, чтобы не страдали так раненые?!
– А какие бы ты приняла меры? Ты сама сегодня ездила и видела все… Что можно сделать? И здоровому трудно переносить такой мороз! А человеку раненому, лежащему неподвижно, да еще потерявшему много крови, значит, слабому, – крышка!
Он заходил по комнате, засунув обе руки за пояс и дымя нервно папиросой! Вот это и есть война!
Прошло два дня, и опять телефонограмма: прислать двуколки за ранеными в Караурган!
– Хочешь, поедем опять? Это ближе, чем Кеприкей. Мы выедем завтра в пять часов утра и к ночи вернемся обратно. Днем не так холодно, как ночью, и раненые не так будут страдать от холода. Возьму походную кухню. Дорогой будем кормить обедом раненых. Вот тебе будет много работы: будешь кормить слабых и тяжело раненных…
Опять мы встали ночью, напились чаю, оделись и вышли на мороз. В пять часов еще совершенно темно, мы выехали из дому и поехали по той же дороге мимо вокзала, и, только когда стало светло, транспорт свернул вправо, и около восьми часов были в Караургане, маленьком турецком городке.
Муж ушел на перевязочный пункт узнать, сколько раненых и когда можно их грузить. Когда он вернулся, то сказал подпрапорщику:
– Раненых много, и они еще все время прибывают с позиций. Погрузку можно начинать, как только отдохнут лошади. Кормить обедом раненых будем мы.
Сегодня солнца нет. Падают редкие снежинки, и много теплее, чем в прошлый раз, когда мы ездили в Кеприкей.
– Сегодня, слава богу, теплее, – говорю я мужу.
– Да! Но еще неизвестно, что будет дальше… Как повалит снег, занесет дорогу, и вместо четырех часов будем ехать десять, – сказал он. – Это прямо будет ужасно для раненых!
Так и случилось: снег все усиливался, хлопья его становились все крупнее… Мы с мужем сидели в нашей двуколке.
– Посмотри, горы уже совсем затянуло! Там снег еще сильнее… Как мы проедем с ранеными?!
– Это так кажется, потому что далеко. Однако нужно запрягать, забирать раненых да ехать скорее. Подпрапорщик Галкин! Если лошади отдохнули, прикажите запрягать и подавать к перевязочному пункту.
– Два часа только стоят…
– Я боюсь, если снег будет идти все время, то нам будет трудно проехать. Дорога узкая, обрывистая; занесет ее, и мы задержимся в пути на много лишних часов, если совсем не застрянем…
– А как с обедом?
– Суп почти готов. – Галкин ушел, и скоро все пришло в движение…
Двуколки одна за другой вытянулись вдоль улицы до самого перевязочного пункта.
Муж ушел, чтобы смотреть, как будут укладывать раненых. Мы остались с Ткаченко опять в самом хвосте транспорта.
– Вот ведь грех какой! Погода-то «спортилась»! Теперь снегу навалит столько, что не проедешь! Хорошо еще, тихо – ветру нет, а то придется дорогу расчищать!
Долго мы стояли, пока всех раненых уложили, и наконец последняя двуколка отъехала от перевязочного пункта. Ткаченко подъехал, и муж сел в нашу двуколку.
– Ткаченко! Мы поедем впереди, чтобы найти место для остановки обедать.
Мы обогнали транспорт. И я не слышала ни стонов, ни криков раненых…
– Почему сегодня все так спокойны? Нет тяжелораненых? – спросила я мужа.
– Конечно, есть! Вот погоди, после обеда начнется другое, – ответил он.
Мы довольно далеко отъехали от транспорта, и муж все время смотрел, где бы найти подходящее место для остановки.
– Вот здесь остановимся. Все равно лучшего места не найдем. Стой, Ткаченко!
Сейчас же стали подъезжать и другие двуколки. Подошел Галкин.
– Здесь будем кормить обедом раненых. Если сможете, съезжайте с дороги. Но я думаю, что это опасно: снегу много, застрянем… – сказал муж.
Транспорт остановился. Кухня, ехавшая в хвосте, теперь въехала в середину транспорта. Конюхи навесили на головы лошадям торбы с кормом. Я вышла из двуколки и пошла к кухне. Около нее собрались санитары; подошел муж с подпрапорщиком Галкиным.
– Ну как? Суп готов, Какошвили? – спросил муж у кашевара.
– Так точно, готов.
– Ну, давай пробу.
Кашевар зачерпнул снизу, стараясь дать пробу старшему врачу погуще.