Страница 2 из 12
По одному, по двое к мотоциклу подтягивались праздношатающиеся. Сельская молодежь младшего возраста. Пихаясь и хихикая, они держались настороженно, недоверчивые мышата у нового капканчика, пока один из них не решился, подскочил к мотоциклу и нажал кнопку на руле. Частый стрекот сигнала был ему наградой.
- Кыш, кыш, голожопые, - замахала руками почтальонша, и мышата поспешно разбежались.
- Глаз да глаз, не то свинтят пропеллер.
- Какой пропеллер?
- Шучу, - она начала пинать дверь.
Просто вокруг смеха.
- Я, конечно, подлец, но зачем же двери ломать? - весело спросил подошедший, большим ключом отмыкая дверь. - Проходите.
- Делов мне дожидаться, - почтальонша вытрясла из мешка скудную корреспонденцию. - Расписывайтесь, да я поеду.
Подлец расписался в замусоленном блокнотике, подсунутом почтальоншей.
- И у меня для вас кое-что есть, - из ящика канцелярского стола он вытащил бандерольку и пару писем. - Будьте любезны.
Почтальонша чиркнула в ответ в большой амбарной книге, показалось - крест поставила.
- Обменялись, значит, верительными грамотами, - подлец, наконец, откинул капюшон брезентового дождевика. На вид относительно молодой, относительно интеллигентный, относительно русский (пятая графа э! Кабы не она, был бы я здесь, как же. Сидел бы под абрикосом во дворе дома двадцать восемь улицы Фрунзе стольного града Кишинева и гонял бы в шахматишки с Кушниренко на первенство двора. Мы думали, что мы ее - раз! пережиток эдакий, а она нас всех ням! пятая графа!).
Мне потемками возвращаться радости нет, - на почтальоншу пали сумерки, долгие, осенние, глаза тлели вполнакала.
-Побежала я, - а шла, будто по вару.
- Давайте знакомиться, - подлец протянул руку. - Вадим Валентинович Гончаров, в быту просто В.В., ныне почтмейстер, сельский учитель, а также председатель местного отделения союза переселенцев, сиречь беженцев.
- Денисов Петр Иванович. За доктора.
- В смысле - лекаря?
- Уж не наук.
- Вам повезло. Значит, нашего полку прибыло, хвала социальной защите.
- Какой?
- Социальной.Ею и кормимся. Бюджетных денег подкинули по этой статье. Помощь переселенцам.
- И много таких переселенцев?
- С вами опять стало двое, - он глянул озабоченно в окошко.
- Солнце скоро сядет, а вы не устроены. Торопиться нужно.
- Я не спешу. Куда?
- Электричества-то нет. Три процента, - и, не дожидаясь вопроса, разъяснил: - три процента деревень не было электрифицированы при советской власти. Не успела. Теперь жди-дожидайся. У вас какой размер ноги?
- Сорок второй.
- Очень удачно, - он раскрыл стенной шкаф, наклонился.
От союза переселенцев новоприбывшему товарищу.
Сапоги, черные, высокие, пахнули свежей резиной.
- Местные Золушки носят и одобряют. Переобувайтесь, и я провожу вас.
Я послушно переобулся, заправил брюки в голенища.
Я в сапогах! Шляпу и шпагу, живо!
С чемоданом в одной руке, с туфлями в другой я шел за проводником по пустой деревенской улице. Звук мотоцикла не стихал, словно почтальонша колесила вокруг по пахоте.
- Наши истоки, - развлекал меня учитель. - Покой, знаете ли. Благорастворение воздухов. Колокольный звон из Емного слушаем, а это семнадцать верст по прямой.
Избы лепились одна к другой, узкие проходы меж ними вели на огороды, сейчас пустые, лишь засохшие подсолнухи пытались подманить воробьев полуобсыпанными головками, крохотными, в ладонь.
Я смело хлюпал вослед В.В., минуя очередной дом, деревня казалась нескончаемой. Унылый лабиринт нищеты и убогости.
- Угля на зиму хватит, вам повезло. Здесь мы берем керосин, - он показал на врытую по горло в землю цистерну. - Поначалу, конечно, скучно, никто никого вечерами в телевизоре не чавкает, но зато лучше чувствуешь настоящее. Вот мы и пришли, - он распахнул низкую калитку, косо висевшую на гнилом столбе.
- Сие владение ваше. Нравится?
Я не решался ступить во двор.
- Привыкните, Петр Иванович, - легонько потянул меня за рукав учитель. Привыкните.
* * *
Этого я и боялся - привыкнуть. Принять, как обязательное, непременное, то, что есть - мешанину лиц, городов, газет. Неуправляемость жизни, хаос. Я и бежал - сюда, в глушь.
Возможно, не лучший выбор. Можно было побарахтаться на миру - звали в Гастингс, Ван-Зее, Тилбург, турниров много, хватило бы на пару лет. Как-никак, чемпион мира по версии федерации прогрессивных шахмат. Полно, наигрался, с ярмарки не идти надо - лететь, иначе понесут. Ногами вперед. Шопен, глазет и с кистями. Безвременно, безвременно.
А здесь - простор. Истоки, как говорит учитель. Где и силы вернуть, где и сгинуть, как не на родимой сторонке. Она, родимая, велика, плюс-минус тысяча верст для брата-славянина ништо.
Жилье мое - низенький маленький домик, пропахший эфиром, карболкой и куриным дерьмом, домик со скрипучей дверью серого некрашенного дерева и щелястыми полами, по которым ночами взапуски гоняли мыши, с рукомойником в комнате и сортиром на задах, с окошками в школьный альбомчик, деленными рамой на четвертушки, приучавшими к потемкам и смирению. Да и лампа, подвешенная на крюк к потолку, светила неярко, полуприкрученный фитиль скупо тратил ценный покупной керосин, растягивая время от заправки до заправки.
Первые дни город не отпускал меня, я суетился много и, большей частью, зря - побелил потолки, отмыл, отскоблил полы, поправил крохотную баньку, вычистил погреб, надеясь ссыпать мешок-другой картошки, а, главное, сработался с плитой.
Плита была - перестроенная, правый бок ее, крепкий, капитальный, местами хранил на себе изразцы, простенькие, товарищества Беренгеймъ из далекого Харькова. Все же остальное, подстроенное к этому боку, давно обогнало его в дряхлении, потихоньку крошилось, отпадала глиняная обмазка, обнажая дрянной кирпич, и даже чугунная дверца болталась на одной петле, другая треснула и раскололась. С трудом несла плита в себе котел отопления, духовку и четыре жерла, прикрытые чугунными кольцами.
Брякали они - до души пробирало, взбулгачивало заиленные воспоминания, которым бы лучше и совсем окаменеть, сцементироваться. Тогда на меня падала хандра. Я ложился на скрипучую кровать, железную, с шишечками, и смотрел в потолок. Порой солнце заглядывало в окошко, отражалось в позабытом на подоконнике щербатом зеркале, и тогда зайчик составлял мне компанию. Зеркало постепенно пылилось, и зайчик серел: отсутствие электричества отучило меня от каждодневного бритья, и зачем? земской доктор просто обязан иметь бороду. Зайчик прятался на потолке, выдавая себя медленно осыпавшейся побелкой, хлопья которой кружили редкими рождественскими снежинками.
А до рождества - далеконько.
Избыть тоску помогала лопата. Метр за метром я вскапывал землю вокруг медицинского пункта, вытирая третьегодные засохшие цветы, чувствуя себя покорителем целины. В уголке рисково посадил чеснок, все-таки срок прошел. Ужо весной по-настоящему обустрою садик, полью потом и слезами, расцветет тысяча цветов и вырастет большая-пребольшая репка.
Дурашливость моя была дешевой, второсортной, как и жизнь, да с нас и этого довольно.
С меня и зайчика.
* * *
Кипяток, злой, крутой, терзал заварку в третий раз.
Опивки. Писи сиротки Марыси. Ему крепче и нельзя, какой стакан за день, шестой? седьмой? Да и годы не те чифирем баловаться. Годы и сердце. Сейчас об этом думалось даже со злорадством. На-кось, выкуси - мобилизовать. Хотя Гитлер не слаще хрена, тоже сволочь, - перед сторожем лежала вчерашняя газета, невольно направляя мысли.
Война, дождались, накаркали.
Все песни о ней, все разговоры. А и ему поговорить не с кем. Оно неплохо, болтун ошибается единожды.
Нервно, дергано задребезжал звонок. Нанесла нелегкая.Война ведь. Воскресенье, в конце концов. Инспекция пожарная?
Он поспешил ко входу.
- Ворота отворяй, - скомандовал кто-то, просовывая в окошечко удостоверение.