Орден

— Дам целый мешок, если найдете в городе местечко для меня, моей коняги и телеги.

— Два мешка! — быстро сориентировался староста. — У меня есть хороший знакомый на постоялом дворе. Как раз возле рыночной площади и напротив трактира, которым не брезгуют кнехты и небогатые паны рыцари. Мы всегда останавливались там на ярмарках. Думаю, возьмут нас на постой и сейчас. Хочешь — присоединяйся.

— Идет! — они ударили по рукам. Перспектива посетить трактир, где собираются польские вояки, и послушать их застольные беседы Бурцева устраивала.

Узкие зловонные улочки. Домишки в один-два этажа, тесно лепившиеся друг к другу. Тошнотворные помои, хлюпавшие под ногами, копытами и колесами. Редкие мостовые. Жуткая толкотня. Обилие вооруженных людей. И тревожное ожидание чего-то неминуемого, неотвратимого… Этот средневековый городок Бурцеву не понравился. Ну разве что рыночная площадь.

Она поражала тишиной и спокойствием. Ни толп, ни привычного базарного шума. Вероятно, слухи о возможной осаде нанесли серьезный удар по городской торговле, и легницкий майдан нынче здорово обезлюдел. Чего нельзя было сказать о постоялом дворе, на котором остановился вроцлавский обоз. Для телег тут едва нашлось место, а «хороший знакомый» седого старосты смог предложить вновь прибывшим лишь тесный уголок в набитой мужиками, бабами, детьми и скотиной сараюшке. Вот и весь блат…

Бурцев, заплатив за постой, поспешил убраться из этого орущего, мычащего и кудахтающего бедлама. Деревянный одноэтажный трактир напротив — тоже шумный и переполненный — все же привлекал его больше. Да и информацию о богемцах там раздобыть проще, чем среди пришлых беженцев.

Аляповатая кривая вывеска над низенькой трактирной дверью гласила: «Панская кулявка». Для неграмотных и непонятливых под корявой надписью красовалось весьма условное изображение усатого рыцаря с громадным кубком на поясе. Из маленьких, ничем не прикрытых окон валил душный чад, густой сивушный запах и доносился шум застолья вперемежку с непристойными пьяными выкриками. В общем, за толстыми бревенчатыми стенами скрывалась явно не божья обитель.

Бурцев уже подходил к питейному заведению, когда из-за угла — со стороны рыночной площади — на него вдруг налетела замечтавшаяся миловидная девушка лет двадцати с большой плетеной корзиной в руках. Простенькое — чуть ниже колен и с закатанными до локтей рукавами — зеленое платье не скрывало, подобно одеянию Аделаиды, ни рук, ни ног горожанки, а высокая грудь полячки, казалось, вот-вот разорвет тесную недекольтированную ткань. Эта соблазнительная грудь и толкнула его посреди улицы.

— Ах! — Девушка от неожиданности выронила свою ношу.

Бурцев едва успел подхватить корзинку над зловонной придорожной канавой. Ценный груз — ворох платьев, аккуратно уложенных внутри, был спасен. Неплохих, кстати, платьев по местным меркам: все сплошь шелк, парча да яркая вышивка… Дорогие шмотки никак не вязались со скромным нарядом самой девицы. «Видать, не для себя обновки несет», — решил Бурцев. Судя по всему, незнакомка принадлежала к низшему сословию, однако от этого она вовсе не казалась менее привлекательной. Особенно понравились ему очаровательные ямочки на румяных щечках и бесенятские блестящие глаза молодой горожанки.

Девушка благодарно и не без кокетства улыбнулась, принимая корзину. Улыбка ей здорово шла, и Бурцев непроизвольно ответил тем же. Долго, однако, улыбаться им не дали. Громыхнула дверь трактира. Два красно-рожих, пьяных в доску кнехта в толстых, засаленных поддоспешных рубашках и с длинными кинжалами на поясах вывалились на улицу. Один жирный, как боров, ругой тощий.

— О, глянь-ка, Мацько, баба! — воскликнул толстяк. Бурцева он грубо отпихнул с дороги: — Пшел вон, деревенщина.

Тот, кого назвали Мацько, попытался облапать пригожую горожанку. Взвизгнув, девица оттолкнула кнехта корзиной. Солдафон, однако, напирал, прижимая жертву к сточной канаве:

— Ну же, красотка. Ты ведь не откажешь в ласке доблестным воинам князя Генриха Благочестивого?

Ох, хотелось бы сдержаться, искренне хотелось вести себя тише воды, ниже травы, но и не вступиться за девушку Бурцев не мог. Подобные сцены его бесили всегда.

Левая рука сама опустилась на плечо Мацько, резко развернула его, а правый кулак хрустко врезался в подбородок «доблестного воина». Клацнули зубы разинутого в изумлении рта. Пьяный кнехт повалился спиной в нечистоты. Через секунду за Мацько последовал и его товарищ более внушительной комплекции. Оба успокоились. Судя по ноющим костяшкам правой руки — надолго.

— Ого! — восхищено выдохнула горожанка. — Кмет, а бьется не хуже иного рыцаря. Тебя как звать-то?

Бурцев вздохнул. До трактира дойти ему теперь, похоже, не суждено.

— Вацлав. А ты кто такая?

— Ядвигой кличут.

Девушка опасливо стрельнула глазами по сторонам:

— Знаешь, что, Вацлав, пошли-ка со мной. А то эти двое, не ровен час, очухаются. Или дружки их искать начнут. Или стража городская появится. Избиение воинов Генриха Благочестивого — это не шутка. За такое простого кмета могут и казнить на площади. Идем-идем, не стой. Заодно и корзину поможешь донести.

Бурцев не успел опомниться, а неудобная корзина с платьями уже оттянула руки. Но вообще-то новая знакомая дело говорит. Не хватало сейчас попасть в темницу или на эшафот! Он последовал за девушкой. М-да, а корзиночка-то увесистая, даром что одни тряпки в ней.

— Для кого платья?

— Для госпожи моей, — затараторила Ядвига. Отойдя от опасного трактира пару кварталов, она снова расслабилась, заулыбалась. — Нынче люди осады и голода боятся, так что на рынке съестного днем с огнем не сыщешь, зато одежду добрую за полцены купить можно. Так что я сэкономила сегодня не одну гривну и целую уйму скоецев и грошей. А мне так и сказано было: что останется, мол, то — твое.

— Поэтому ты такая веселая? — усмехнулся Бурцев. Жизнерадостная Ядвига нравилась ему все больше.

— А чего грустить-то? Уныние — грех, Вацлав.

— А татары как же, в грех этот тебя не вгоняют?

Горожанка только отмахнулась:

— Подумаешь, татары. Они ведь тоже не всесильны. И на них управа скоро найдется.

Бурцев насторожился:

— Откуда ж такая уверенность?

— У нас в доме сейчас разные паны бывают. И простые рыцари. И знатные. И очень знатные. Очень, Вацлав! Как послушаешь их беседы, так и татары не страшны. Рать против племени Измайлова собрана великая. А еще большая рать подступает к Легнице из Богемии. Чешский король к нам на подмогу идет.

Вот оно! То, за чем он шел в злополучный трактир.

— И когда же богемское войско вступит в Легницу?

— Сегодня после утренней службы в храме Богородицы паны говорили, что три дня ждать осталось.

Славно! Как, оказывается, просто добываются военные тайны.

— Ты того, Ядвига, — Бурцев замедлил шаг. — Бери корзину, а я пойду, пожалуй. Дела у меня, понимаешь.

— Куда это ты пойдешь? — Она и не подумала забирать корзину. Зато вдруг прильнула к нему всем телом. Бурцев вновь почувствовал волнующую упругость девичьей груди. — Никуда я тебя не отпущу. Я еще должна отблагодарить тебя за свое спасение, мой храбрый кмет. А о благодарностях моих еще никто не жалел.

Пухленькие губки раздвинулись. Уже не в насмешливо-лукавой, а в страстной, томной, манящей улыбке. Глаза заблестели призывным блеском. Что-то в Ядвиге было сейчас от Аделаиды. Не настоящей, а той, что являлась Бурцеву в мечтах и снах, той, для которой нет никакого дела, благородный рыцарь он или безвестный кмет…

— А если уйдешь от меня сейчас, Вацлав, я ведь могу принять тебя за татарского лазутчика. Ишь, вызнал у бедной девушки, что хотел, и бросить хочет!

Он едва не поперхнулся. А собеседница прыснула от смеха, глядя в его встревоженное лицо:

— Ты забавный, Вацлав! И до чего ж милый! Пойдем — немного осталось. А делами своими займешься после.

Бурцев тряхнул головой: а почему бы, собственно, и нет! До прихода Венцеслава Богемского еще целых трое суток. Ну а потом… невесть что будет потом. В том мире, куда он попал по воле судьбы и древнеарийской магии, сложить голову можно в любую минуту. И выгорит ли что-нибудь с краковской княжной, нет ли — все это вилами по воде писано. А он как-никак здоровый мужик. И сколько времени уже обходился без женщины? Больше семи веков. Ох, ни фига ж себе!