Страница 31 из 34
113
Затем Лукса поручил мне держать под прицелом медвежий лаз, а сам достал топор и ударил несколько раз обухом по стволу. Стаи снежинок закружились в воздухе, мягко ложась на землю. В томительной тишине, казалось, был слышен шелест их падения. Лукса стукнул ещё раз, но косолапый или крепко спал, или затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный палец не чуял спускового крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода.
Наблюдательный наставник подошел, чтобы дать мне возможность согреться и вместе обмозговать, как разбудить белогрудого.
- Будем стрелять по стволу. Заденем - вылезет, - решил он. Поочередно всадили в дерево четыре пули, стреляя каждый раз всё ниже и
ниже, но внутри по-прежнему было тихо. Теперь взял лаз под прицел Лукса, а я принялся рубить отверстие в тонком месте, подсказанном собакой.
Дерево не поддавалось, и когда я устал, Лукса сменил меня. Прорубив, наконец, маленькую дырочку, он припал к ней глазом. Через некоторое время обернулся ко мне, приложив обе руки к щеке. Всё понятно - спит лежебока.
подошел и тоже заглянул в дупло. Густо пахнуло прелой древесиной. Когда глаз привык к темноте, разглядел внизу свернувшегося в гнезде медведя. Оказывается он лежал ниже, чем мы предполагали. Его черная шерсть чуть колыхалась, и мне даже почудилось, что я слышу сладкое посапывание.
Чтобы не портить медвежью квартиру, решили поднять мишу и стрелять на выходе. Лукса отломил длинную ветку и заостренным концом начал тыкать в податливую плоть. Медведь рявкнул и, видимо, схватил ветку лапой, так как она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался и стал карабкаться вверх по пористым стенкам древесной трубы. Из лаза показались когтистые лапы, оскаленная пасть.
поспешно выстрелил. Медведь взревел и, к нашему ужасу, медленно скрылся в утробе липы. Глухой увесистый удар подтвердил преждевременность моего выстрела.
114
Старый зверобой наградил меня свирепым взглядом и, срезав ветку потолще, потыкал медведя. Тот хрипел, но не реагировал на болезненные уколы. Нам не оставалось ничего другого, как добить его прямо в дупле. Суеверный Лукса сказал традиционное:
- Не сердись, Пудзя, состарился совсем медведь. Пошел в нижнее царство.
Вырубив топором дыру, вдвоем кое-как вытащили зверя. Когда рассматривали его в "глазок", Лукса определил: пестун. Мне же казалось, что перед нами чуть ли не медвежонок. Но мы оба ошиблись. "Медвежонок" оказался довольно крупным медведем килограммов на сто тридцать - сто сорок (гималайский медведь мельче бурого). В дупле, у самого дна, в мягкой трухе было глубокое комфортабельное ложе, оно-то и скрадывало истинные размеры зверя.
Не теряя времени, начали свежевать добычу. Шуба была шикарной. Иссиня-черная, с серебристым глянцем; основание шеи охвачено лентой в виде белоснежной чайки. Из-за этого пятна гималайского медведя часто величают белогрудым. На голове комично торчали большие округлые уши. Глядя на длинные, острые клыки, я невольно съежился, представив себя перед такой пастью. Верхний клык был наполовину сломан и, по всей видимости, давно - место слома уже отполировалось.
Шкуру снимали старательно, так как Лукса обещал после выделки подарить её мне.
Надо сказать, медведь нам достался знатный. На боках и ляжках слой сала
пол-ладони, на спине и лапах - в палец, внутренности же буквально залиты жиром.
Запасливый лежебока, - радовался Лукса.
Закончив свежевать, разрубили тушу на части и забросали снегом. Лукса отложил свои любимые сердце и печень, а также солидный кусок мякоти и шкуру в сторону, чтобы взять с собой. Кроме того, он вырезал и целебный желчный пузырь, предварительно перетянув шейку веревочкой. Взглянув на
115
меня искоса, он вынул глаза медведя и, подойдя к дереву, положил их на толстый сук, навстречу первым лучам солнца.
- Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем все законы,- сказал охотник. Пока разделывали добычу, двигались мало и основательно продрогли, к
тому же нестерпимо хотелось пить. Я собрал сушняк и запалил костер. Повалил густой дым. Горячие языки пламени пробились сквозь него и с веселым потрескиванием побежали по веткам и, слившись в трепещущее полотнище, метнулись в холодную высь.
Старый охотник в своей котомке всегда носил двухлитровый котелок с мешочками сахара и чая. Я набил в него снега и подвесил на косо воткнутую палку. Лукса подложил ещё сучьев и, блаженно сощурив глаза, пододвинулся:
- Люблю огонь. Он живой. Рождается маленьким светлячком, а начнет есть дрова, вырастает в жаркое солнце. Обогреет, накормит человека и умрёт.
Действительно, огонь обладает необъяснимой притягательной силой. Когда глядишь на переменчивые язык пламени, то не в силах отвести взор от
их завораживающей игры. В такие минуты отрешаешься от всего окружающего и словно попадаешь под гипноз невидимых сил. Недаром наши предки поклонялись огню.
- Костер обещает ясную погоду, - неожиданно изрек Лукса. Я с удивлением глянул на него.
- Чего глаза вывернул? Не на меня смотри, а на костёр, - довольный произведенным эффектом, проворчал охотник. - Видишь, по краю костра угли быстро покрываются пеплом - быть солнцу. Если тлеют долго - быть снегу.
Попив чаю, мы живо собрались и зашагали домой.
Добрались засветло и пировали до ночи. Лукса, забыв о болезни, отправлял в рот самые жирные куски. Когда ели наваристый бульон с сухарями, у меня во рту что-то хрустнуло. От неожиданности я охнул. Неужели зуб? Схватил зеркало - точно: передний зуб обломился.
116
- Отомстил миша, - со страхом прошептал Лукса.
- Миша тут ни при чем. Зуб был мертвый, просто время пришло - возразил я, хотя тоже невольно подумал о сломанном клыке медведя.
ТАЛА
не верю ни в приметы, ни тем более в вещие сны, но сегодня опять случилось настолько точное совпадение, что невольно начинаешь относиться ко всему этому серьезней. А приснилось мне, будто поймал двух соболей, причем второго - в последнем капкане в конце путика. На деле всё так и произошло. Первого снял в теснине между гор. Правда, если бы прошел хоть небольшой снежок, то я вряд ли разыскал бы его: от постоянных ветров в этом месте снег спрессовался, и соболь тащил капкан с потаском оставляя за собой едва заметные царапины. На мое счастье, потаск застрял в сплетении виноградных лоз и зверёк не смог уйти дальше.
Второй действительно оказался в последнем капкане под скалистой кручей.
Вечером, выслушав мой рассказ, Лукса сказал:
- Настоящим охотником стал. Хороший охотник видит зверя сквозь сон, - и, задумчиво глядя в огненный зев печурки, продолжал: - Человека шибко трудно разглядеть, но на медвежьей охоте сразу видно, кто ты. Я всё думал, что за парень? Городской, а в тайгу пошел. Боялся, опасность будет - оробеешь, подведешь. Теперь так не думаю. Возле медвежьей квартиры не всякий может стоять. Давай, бата, следующий сезон опять вместе соболя промышлять. Как лед унесет нартовый след, зимовье поставим. Тепло, просторно будет.