Бухать и колдовать

Бутылка со звоном улетела на пол, но не разбилась: слава коврам!

-- Вот! Отдохнуть хочу! -- определилась девушка и заглянула мне в лицо, повиснув на шее, словно мартышка на лиане: -- Гарри Поттер, приглашаю тебя отдохнуть!

-- Возражений не поступило, -- заявил я и поволок ее к лестнице наверх. Мы все-таки уже порядочно накидались -- лестницы словно жили своей собственной жизнью, они ходили ходуном и чуть ли не вращались вокруг собственной оси. Какой идиот придумал такой неудобный способ восхождения? Пришлось удовлетвориться грязноватым лифтом с кнопками, которые уже второй год тлели горьким неприятным дымом.

-- Гарри? -- требовательно сказала Гермиона. Теперь она обнимала меня за талию, но делала это скорее по причине плохой координации, нежели спонтанно возникшей симпатии. -- А что ты думаешь о женщинах?

-- Одно хорошее. Женщины, скажу я тебе, это такой предмет, про который...

-- Ах, так ты нас, значит, считаешь предметом? Шовинист! Феодал!

-- Но зато самого наилучшего качества в этой проклятой вселенной! Поди-ка попробуй рассказать или передать всё то, что мелькает на их смеющихся лицах, все те излучинки, намеки -- нет, любезная Гермиона, ничего такого словами здесь не передашь. И это, кстати, довольно печально, ибо, как всем давно известно, женщины любят ушами.

-- Женщины, чтобы ты знал, любят совершенно другим, -- сказала вдруг Гермиона абсолютно трезвым голосом. Лифт звякнул и остановился. Дверь пришлось открывать одной рукой, другая была накрепко занята отнюдь не упирающейся девушкой. В коридорах и общей гриффиндорской зале не было ни души -- все сознательные парни и девушки праздновали сейчас внизу, а идиотов на факультете не держали, они быстро отсеивались.

-- Ну что, легендарный Гарри Поттер, -- рассмеялась Гермиона снова, танцующим шагом пройдясь по комнате. В камине клокотал огонь, и в его переменчивом свете она казалась юной богиней-вакханкой, легкомысленной и порочной. -- Развлекай меня!

-- Мы же уже пьяные, зачем нас еще развлекать? -- нашелся было я, и это было правдой только наполовину. Алкоголь стремительно выветривался из крови, ему на смену приходило какое-то сладкое щемящее предвкушение. Ведь все уже решено, все знаки поданы, ответы получены, и если только не случится чего-то совсем уж запредельного, мы проведем ту ночь вместе, а там уже, потом, наутро -- а, черт да будь что будет!

Гермиона остановилась точно насчет камина. Отблески пламени создавали вокруг ее тоненькой фигурки настоящий ореол, словно она была древней святой, вдруг сошедшей на землю, чтобы дарить тепло и радость. Как же могло быть иначе?

-- Раз ты задаешь такие вопросы, -- сказала она с ноткой недовольства, -- то никакой ты еще не пьяный, да и я тоже, если способна это замечать. А все бутылки остались далеко внизу, тут сухо и пусто, я проверила.

-- Я могу сползать за добавкой. Но вернусь не раньше утра.

-- Есть способ лучше. Драко как-то говорил мне, что научил ферменты в своем желудке превращать сахар, который выделяется из спиртного, обратно в алкоголь, и поэтому может оставаться пьяным сколько душе угодно. Нужно попробовать.

Она широко расставила ноги -- ох, зря ты не сидишь сейчас, девочка! -- развела руки, приняв позу Витрувианского человека, и что-то забормотала, грозно вращая в воздухе кистями.

-- Ферменты... -- сказал я, -- слыхал я о них. Редкостные жмоты, да еще и иностранцы, судя по фами... о-о-о-о!

Ощущение было, будто я из скучного, покрытого измазанным целлофаном мира, вдруг прорвался в настоящий и живой! С одежды все еще осыпались ручейками пыль и известка, но тут было определённо красочнее, интереснее и... теплее? Золотые с червоточинами стены мягко пульсировали, едва сдерживая порывы нездорового воображения, огонь метался в тесном узилище, тоскливо подвывая -- праздник начинал складываться без его участия. Потолок пропал, словно с кастрюли над головами кто-то любопытный снял крышку: звезды глядели нам прямо в глаза, без иронии, но со смыслом.

-- Ух! -- сказал я с выражением. Пол под ногами покачнулся. Когда мы успели перебраться на яхту? И куда держим курс? Кто капитан? -- Ах! Аых! Уга-га!

-- Ну, я чуточку переборщила, -- признала Гермиона. Она расплывалась в колышущемся воздухе, будто мираж. Возможно, все дело было в том, что мы переместились в пустыню. "Корабли пустыни", слыхали о таком? -- Спиши это на... о, черт, теперь и меня накрыло.

Она сделала всего шаг -- очень, очень длинный шаг -- и вдруг оказалась совсем рядом: сверкающие глаза, растрепавшиеся волосы со смешными "петухами", выбившимися из прически, румянец на высоких скулах.

-- А тебе кто больше нравится: Джинни Уизли или я?

-- Вопрос из бронхов! -- Я наморщил лоб и свесил нижнюю губу чуть ли не до подбородка. -- Потому что не из легких. Видишь ли, вы все-таки обе очень красивые.

Следующий момент я пропустил, но когда он миновал, мы уже оказались на диване, среди подушек, пустых пакетов из-под чипсов и картонных коробок, где когда-то была пицца "Барбекю", причем Гермиона уже сидела на мне, и ее маленькие ладошки упирались мне в грудь, словно предостерегая: не ошибись.

-- Да, это правда. Но ведь она рыжая. А рыжие, как известно, лукавы, лживы, злы, коварны... Где лживость, там трусость и малодушие.

-- Но зато, -- сказал я, -- достаточно хорошенько прикрикнуть на рыжую "Вот я тебе!", чтобы она свернулась в калачик и полезла целоваться.

-- Это не проблема, -- сообщила Гермиона и полезла целоваться.

-- Святые Мстители, до чего же хорошо, -- сказал я пару минут (долгие годы? суровую вечность?) спустя, когда мы, наконец, оторвались друг от друга. Гермиона не ответила, она рассеянными движениями вытирала губы и смотрела на меня. Она и есть звезда -- вдруг сообразил я. И она выбрала меня, и путешествовала сотни лет, чтобы оказаться здесь, на этой планете, а что же я? Управлюсь ли с небесным светилом?

-- Расскажи что-нибудь, -- сказала она вдруг.

-- А? Про что?

-- Вообще. -- в комнате уже царил почти полный мрак, камин затухал, но сердце громыхало так, что на книжных шкафах подрагивали конспекты.

-- Девушки -- удивительные существа. -- я на секунду задумался и даже перестал гладить то, что было совсем рядом, юное, прекрасное, пахнущее сиренью и крыжовником. -- Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое заехал человек -- и поминай как звали, не вытащить его оттуда. А попробуй описать один блеск их: влажный, бархатный, сахарный; бог знает, какого нет еще! и жесткий, и мягкий, и даже совсем томный, или, как иные говорят, в неге, зацепит за сердце, да и поведет по всей душе, как будто смычком. Нет, просто не подберешь слова: прекрасная половина человеческого рода, да и ничего больше!

-- Это не то, -- невидимая во тьме Гермиона пошевелилась на моих коленях так расчетливо, что я и в самом деле тотчас же понял -- не то. -- Это было про женщин вообще. А я хочу -- про меня. Ты так можешь?

-- Про тебя? Твои глаза на звезды не похожи, нельзя уста кораллами назвать, старина Шекспир написал это не для себя, а на будущее, он ведь гений, а потому знал, что мы встретимся... Но ты нежная и удивительная, ты лучше всех на свете, и сколько бы ни прошло времени, я всегда буду возвращаться к тебе, ведь ты прекраснее всех звезд...

-- Правда? -- она вдруг мотнула головой и уставилась мне в лицо с такой отчаянной силой, что в темноте чуть было не загорелись глаза. -- Ты сейчас... ты правда так думаешь?

Она была совсем рядом, теплая, живая и настоящая... Настоящая. Я был в этом уверен. И ничего уже не имело значения: ни продолжающая медленно вращаться комната, ни темнота, тысячами светлячков мерцающая на сетчатке, ни пьяный цветочный запах. Ничего, только одно.

-- Правда, -- сказал я, с усилием шевеля непослушным языком. -- Но послушай... Чертовы ферменты добрались-таки до меня; я наглухо отрублюсь минут через пятнадцать, самое большее, и, скорее всего, наутро не буду помнить ровным счетом ничего. Поэтому... Запомни меня сейчас -- и не обижайся на любую ерунду, которую я понесу завтра. Я буду выделываться и нести чушь, но это все неправильное, притворное. А пока я настоящий, я могу сказать тебе это: ты самая замечательная девушка, которая только могла появиться в моей запутанной и несчастливой жизни. Запомни это... и запомни меня таким.