Страница 9 из 22
Дима вполне освоился с ролью всадника и готов был натирать полы каждый день. Он уже держался одной рукой, размахивая второй и крича что-то вроде «ула».[22] Как и все дети, он был любопытным. Однажды, когда ему надоело кричать «ура» он решил исследовать, что будет, если попытаться засунуть палец в дырку. Указательный палец не прошел, водитель полотера на секунду отвлекся, и Дима засунул туда мизинец. Крик, шум, плач, кровь. На мизинце еще долго оставался шрам от пореза. Диму отстранили от езды, а я получил по полной за эксперименты над ребенком.
То, что у семи нянек дитя без глазу, проявилось в конце 1965 года. Я был на испытаниях в Феодосии, Нина поехала в Ленинград на первую после перерыва сессию в институт. Появились мы почти одновременно – в доме был бедлам – происходил ремонт, Димы не было. Впервые видел даже не плачущую, а рыдающую маму, повторявшую сквозь слезы: «Не у…бе…рег…ли!»
Замерло сердце. Нет, Дима был жив. В больнице, в тяжелом состоянии.
Предшествовал этому не вовремя начатый ремонт и наплевательское отношение работяг к жильцам – им почему-то нужен был сквозняк в квартире конце ноября.
Но главную лепту внесла «врач» Воронежская. Она успокаивала маму, что у Димы сначала легкое недомогание, потом, что простуда, потом что-то еще неопасное. Через пару часов после ее последнего посещения мама, наблюдая Диму, забеспокоилась и вызвала скорую. Повезло. Приехала хороший доктор. «Немедленно в больницу – у него двустороннее воспаление легких!». Больница была недалеко – на Цитадельной, скорая Диму туда и отвезла. Мы ринулись в больницу. Туда не пускали, было поздно. Сжалившаяся нянечка сказала, что ему делают горчичную ванну, можно даже заглянуть в окно первого этажа. Ничего толком видно не было, но врачи и медсестры не суетились, вели себя спокойно. Утром нам сообщили, что Диме стало лучше, через несколько дней его выписали.
Это был другой ребенок. Ставший заметно легче, спавший с лица, заторможенный. Уже активно употреблявший первые слова, Дима перестал говорить, и не говорил год. Невропатологи и педиатры в один голос говорили, что кора головного мозга настолько хорошо защищена в этом возрасте, что никаких изменений произойти не может. Мы как бы успокоились, патологии действительно не было, но сомнения о влиянии такого стресса на способности ребенка у меня остались.
В наших соседних пятиэтажных хрущобах на четыре подъезда каждый, у «педиатра» Воронежской в этот год умерло пять или семь детей. Она была на дружеской ноге с их мамами, большинство которых не так давно приехали из сельской местности, обедала и не отказывалась от стаканчика с ними, легко давала и продлевала им бюллетени. Советская медицина была самая бесплатная в мире.
Проблемы с местами в детских садиках в Киеве еще не кончились и нам посоветовали отдать Диму в ясли, тогда в садик он переходил автоматически. И Диму, и Нину было жалко, но мы почему-то не видели выхода из положения, а нанять приходящую няню уже не было возможности – все сельские устраивались на стройки или заводы и через несколько лет получали квартиры на массивах.
В ясли на бульваре Леси Украинки Диму отдали, когда ему еще не исполнилось двух лет. Привыкал он к ним долго и тяжело. Болел, и Нина часто сидела с ним дома – больничные врачиха давала и продлевала без проблем.
Пора вернуться к моим приключениям с работой. Напомню, что в конце августа я получил открытку с просьбой явиться в п/я 153 для переговоров.
Первые месяцы в ящике
Как рассказывал Максим Цветков, они с Глазьевым еще при первых переговорах, а может быть при оформлении, пошли к Пронищеву, который тогда был за главного и на режиме и в отделе кадров. Пронищев посмотрев в паспорт, сказал – что такое? – Олег Абрамович – русский. Тут Глазьев перешел в наступление – «а Вы классика пролетарской литературы Горького читали?» – «Ну причем здесь Мать?» ошарашено спросил Пронищев. «Да я не про нее, родимую. В пьесе «На дне» действует представитель органов (Глазьевч выдержал паузу и Пронищев проникся) правопорядка, околоточный надзиратель Абрам Медведев. Он что, по-Вашему, тоже еврей? А люди нам нужны – сами найти не можете, а тут человек со вторым допуском». Аргумент сработал, и мое дело запустили по инстанциям. Вынырнуло оно через полтора месяца, и у меня возникли трудности с увольнением из «Реле и Автоматики». Они не хотели мне отдавать ни свидетельство о свободном распределении, ни трудовую книжку. Не помню, помог ли ящик, но через две недели меня освободили.
7 сентября 1964 года меня зачислили в лабораторию № 32 п/я 153.
Эту самую длинную главу моей биографии можно было бы назвать ортогонально к книге «50 лет украинской гидроакустике» – «О расс(ц)вете и закате гидроакустики на Украине». Рассвет я не застал, самый романтический период прошел без меня, а вот расцвет и сумерки я видел. Развал и, по-немецки точнее – не закат, а «Untergang», прошли без меня.
В первый день моего появления оказалось, что Глазьев отсутствовал – он был на дополнительных испытаниях «Оки». Меня принял начальник отдела Олег Михайлович Алещенко. Симпатичный, хорошо говоривший, расспрашивающий меня о бэкграунде, он предложил, пока не будет Глазьева, присмотреться к лаборатории и работе в ней, найти слабые места в том, что делается и выбрать себе интересную задачу. Такого я не ожидал. Я понятия не имел ни о гидроакустике, ни о гидроакустических приборах. Через месяц я должен был представить письменный отчет с предложениями. Одна соринка осталась в глазу: если Глазьев, походя, впечатлил при первой встрече, то Олег Михайлович хотел произвести впечатление. На меня, ничего из себя не представляющего юнца?
Лабораторию 32, в которую меня зачислили с 7 сентября 1964 года, еще недавно возглавлял сам Алещенко. Теперь ею руководил Глазьев.
Глазьеву, после успешных испытаний «Оки», в которых он принимал деятельное участие, разрешили создать группу точного пеленгования. Группа должна была выяснить некоторые принципиальные вопросы и провести эксперименты, которые подтверждали бы теорию (и могли бы быть использованы в его диссертации). Глазьев мне объяснил, что в лаборатории автоматики занимаются довольно примитивными вещами и реализуют только то, что задает им комплексный отдел и, в частности, его группа.
Сотрудники были молоды, жизнерадостны, атмосфера дружеская. Можно было расслабиться. Но мне предстояло выполнить завет Ленина комсомолу: учиться, учиться и еще раз учиться.
В 32 секторе шла напряженная работа по доводке и сдаче вертолетной гидроакустической станции «Ока» и ее модификации для кораблей. Ударной силой были Сережа Мухин, Витя Кирин, занимавшийся больше документацией, Костя Пехтерев, незаменимый настройщик Витя Костюк и Виталий Тертышный. У Виталия была дополнительная нагрузка – он должен был заканчивать вечерний факультет КПИ.[23] Уже приобретали опыт комплесников Юра Самойленко, Саша Москаленко. Кроме того, в секторе были созданы «научные» группы по направлениям: эхолокации (Леопольд Половинко), шумопеленгованию (Игорь Юденков) и точному пеленгованию (сам Глазьев). Кроме них была группа расчета гидрологоакустических условий (Эдит Артеменко) В ней работали математик Лида Горновскаяч, Люба Кришталь, Валя Тарасова, Лариса Педенко и Катя Пасечная. Числились в лаборатории в чем-то для меня похожие Таран и Тронь – брат автора известного военно-морского справочника. Второй из них был с большими претензиями, в чем мне скоро довелось убедиться.[24]
Виктор Львовичч Кошембар тоже числился в лаборатории, но он находился в распоряжении Алещенко и был во многих вопросах для него советником и учителем.
Самой яркой личностью лаборатории был Леопольд (Лёпа) Половинко. О нем, как и о Кошембаре, расскажу позже.
В первые месяцы моего пребывания на работе начальникам было не до меня. В отсутствии Глазьева мне дали месяц на вхождение в курс дела (какого?), а потом от меня ждали идей, куда идти (плыть) дальше. Моей специальностью (теорией управления) не пахло, и я погрузился в теорию оптимального обнаружения.
22
«Ула-ула – пепе» появилось через два года, когда они праздновали с дедом красным вином победу киевского «Динамо»
23
Алещенко проявлял заботу о преданных сотрудниках – мы с Витей Кондрашовым, выпускником МАИ, посылались пару раз на экзамены Виталия в КПИ по математике для подстраховки.
24
На неформальной предзащите Троня, месяца через два после моего появления в институте, я стал задавать ему вопросы – из чистого интереса. И понял, что он не понимает того, что делает. Поняли это и другие, но никакого действия на его дальнейшее быстрое продвижения это понимание не оказало – его выдавливали наверх. «Этого коня не тронь, этот конь – товарищ Тронь» подумал я про себя. Он защитился, подвинул Петелько (руководителя военно-охотничьего общества) с поста начальника вычислительного центра. Более тесно мы пообщались с ним три года спустя – об этом в главе про аспирантуру.