Страница 21 из 31
Ойа сплетения судеб, открывая восприятию подлинную сущность человека, не сообщала, необходимо заметить, ни малейшей детали, касавшейся его жизни – ни прошлой, ни настоящей. Мичи даже забавляло это странное чувство: он знал Аши, как никого ранее в своей жизни – и не знал о нем ничего; ничего вообще. Больше всего – думал он про себя – это походит на встречу старых друзей, не видевшихся годы и годы. Что с ними было? Что они делали? Где побывали? Что видели? Как живут сейчас? Столько вопросов, столько нужно узнать…
– Аши, послушай… а как вообще получилось, что мы до сих пор не знакомы? Я же про тебя и не слышал даже – а думал уже, чуть не каждого ойадо в Городе знаю…
– Бывает, Мичи, бывает! Только, кажется, вызнал, что да как – ан нет, не тут-то оно и было!
– Аши, ну я серьезно. Ты же только что ойу сплетения судеб сделал. Думаешь, это много кто может? Ты же мастер, ну очевидно же – да и какой еще! И вот чтобы – никто, ни разу, про тебя – ни единого слова?
– Ни единого, говоришь? Так это ж и славно, а?
– Но, Аши… это же искусство, настоящее, высшей пробы! Такое, что золотого за чашку ойи не пожалеешь! Мог бы ведь серьезные деньги делать – и ойану держал бы не здесь, в захолустье этом, а прямо в самой Середине! Да к тебе очередь бы стояла, на год вперед!
– Середина, это, конечно, да… А что, Мичи, правда, есть дураки такие, что б за чашку – да и по целому золотому?
– Не знаю, Аши. Должны быть. Один – так уж точно есть. Ну, ты понял. И не в этом дело же, вообще. В смысле, не в деньгах только. Хотя и в деньгах, конечно…
Мичи запутался. Соображения, которыми руководствовался Аши были ему решительно непонятны – а тот явно не торопился их приоткрыть. Обладать талантом столь очевидным, столь востребованным – и вовсе не спешить обратить его в звонкую монету… такое у Мичи просто не укладывалось в голове.
– Аши – он, знаешь, покой любит, вот оно что. Суетно там у них, в Середине-то. Да и люди – ненастоящие же какие-то будто, а? Пыжатся, корячатся, всё хотят из себя показать, что они, вишь ли, эдакие. И что? Таких вот людишек у тебя же под дверью – да прямо на год вперед? Вот уж, и даром Аши она не сдалась, неволя такая!
Чего-то подобного, собственно, Мичи и ожидал. Отойти однажды от дел, разорвать порочный круг суетных забот, да и посвятить себя любимым занятиям – в уединении ли, в небольшом ли кругу тех, кто искренне тебе близок – без вечной необходимости соответствовать, оправдывать ожидания, вращаться в правильном, что б его, обществе – это было и собственной же заветной его мечтой, ради которой он готов был работать упорно и тяжело, идти на уступки, терпеливо сносить и превратности погоды, и нравы своих пассажиров, мириться с любыми неудобствами и лишениями. Мичи знал, что так можно, что он – продолжит, продержится, ведь все это было не навсегда – лишь на время, только пока не будет достигнута цель – та самая, о которой Аши и говорил: свобода.
– Ну, не обязательно так ведь всю жизнь. Перебраться бы все же тебе, где народу побольше, да и общество поприличнее… За четверть меры – с таким талантом! – можно так заработать, чтобы… чтобы на все хватило. На все! И живи потом в свое удовольствие. Хочешь – хоть вообще ничего не делай. Или ту же ойу готовь – себе, да кому еще сам захочешь. Или там, путешествуй. Или – не знаю – книги пиши!
Очарованный и, как всегда, стоило только вспомнить, вдохновленный собственной же своею мечтой, Мичи сам не заметил, как начал расписывать ее перед Аши в красках, смакуя подробности. Тот кивал головой, пока, наконец, не выдал:
– Ну Аши как-то так и живет ведь, а? Вроде этого самого и выходит.
Хмыкнув и выпустив целую серию аккуратных спиралек дыма, он с хитрой улыбкой добавил:
– Вырастешь вот – поймешь, как оно мало надо, для счастья-то. Ты бы лучше чего про себя рассказал бы, а? Как это и докатился-то, до этакой жизни? Такке он, видите ли!
Аши опять хмыкнул, всем своим видом выражая смесь притворного возмущения, недоверия и предвкушения хорошей истории. Выглядело это столь забавным, что напряжение, привычно охватывавшее Мичи всякий раз, как ему приходилось слышать подобный вопрос – а приходилось, что уж и говорить, частенько – немедленно улетучилось. Подхватив волну настроения Аши, одновременно серьезную и смешливую, он – что случалось с ним крайне редко – почувствовал, что совсем не прочь поделиться своей историей. Больше того – ему вдруг отчаянно этого захотелось. Нечто совсем еще незнакомое происходило с ним: одно за другим перед мысленным его взором проплывали воспоминания, бессвязные поначалу – обрывки, картинки прошлого. Некоторые были совсем недавними, иные казались прочно и основательно позабытыми. Мичи приходилось уже прикладывать немалое усилие, чтобы отвлечься от этого потока образов и продолжать разговор. Поток, однако, будто лишь набирал силу: отдельные воспоминания сплетались, соединялись в законченные, осмысленные цепочки – и любая готова была развернуться в целостную историю. Собственная жизнь неожиданно представала упорядоченным повествованием – ничего подобного Мичи прежде не испытывал, и разрывался теперь между продолжением беседы и настоятельной, неотложной потребностью углубиться в эти переживания. Попытки разобраться в себе, размышления о своем пути, судьбе, сущности и правильном месте в мире составляли для Мичи предмет особого внимания и заботы; занятию этому он неизменно предавался охотно и увлеченно – в тишине и уединении, разумеется. Последними Мичи располагал в избытке – если не брать в расчет того времени, что посвящено было добыванию средств на жизнь – так что великое множество вечеров успел посвятить осмыслению и переосмыслению собственной жизни. Плодами подобных раздумий он не то, чтобы гордился. О какой бы то ни было завершенности, окончательности – особенно в свете последних событий – говорить здесь было явно еще преждевременно, и все же Мичи не только находил самопознание делом весьма занимательным, но и убежден был в несомненной его полезности. Всякое событие, происшествие, даже и просто переживание, мысль привык он взвешивать вдумчиво, рассматривать всесторонне – и теперь внимание его захвачено было возможностью под незнакомым углом взглянуть на собственный жизненный путь, сосредоточиться на взаимосвязях между всем, что знал он о себе прежде – и тем, что открыто было ему теперь ойей сплетения судеб. Потребность все хорошенько обдумать становилась все неотложней и настоятельней – но и каждое мгновение в обществе замечательного старика казалось поистине драгоценным. Обыкновенно в подобных обстоятельствах Мичи предпочел бы молча и не спеша переваривать пережитое – но сейчас ему отчего-то больше хотелось выговориться, хотелось неудержимо, будто сама его история требовала выхода, просилась наружу, желала оказаться рассказанной и услышанной. Думать вслух, делиться своими мыслями было для Мичи делом не слишком еще привычным: лучшим среди своих собеседников он неизменно полагал Мичи времен поздней осени; к нему обыкновенно и обращался, в надежде быть до конца, по-настоящему понятым. Аши, с иной стороны, очевидно был вовсе не прочь выслушать хороший рассказ – только вот достаточно ли хороша, подходит ли, годится ли для беседы эта вереница оживающих, вспыхивающих красками, запахами и звуками воспоминаний? Кому, кроме самого Мичи, могло это быть действительно интересно? Аши? Уверенности все же не было.
– Аши, скажи – ты ведь не из одной вежливости спрашиваешь? В смысле, правда хочешь узнать?
Тот увлеченно закивал, изображая крайнюю степень нетерпения.