Страница 120 из 123
— Пляшешь, тварь? — взбеленился Волегов, дал ногой по педали газа — так, что «порше» ракетой рванул вперед. Но УАЗ нырнул налево, и в коротком кармане, открывшемся между очередями машин, заалел, стремительно приближаясь, обрубленный зад микроавтобуса — а за его стеклом обмерла от страха широколицая бабуся в черном берете. Волегов врезал по тормозам, чудом вырулил вправо, и краем глаза заметил, как шевелятся, проклиная, старушечьи губы, и краснеет от гнева её лицо.
— Ну, мать, прости! — виновато выдохнул он. Сердце частило, окаменевшие руки приросли к чёрному пластику руля. Перед глазами снова всплыло лицо Элины, а в голове закрутилось: «Что теперь будет? Что?..»
Он попытался сконцентрироваться на дороге. Встав у светофора, принялся считать машины, ехавшие на зеленый. Три, пять, семь… Его немного отпустило. Уверенность вернулась, придала спокойствия. И, чтобы упрочить это состояние, он сказал себе — вслух, громко и внятно:
— Ты всё правильно сделал.
Он действительно думал так. И было плевать, что среди журналистов оказался засланец конкурентов. И не важно, что Наталья мычала перед камерами и вовсе не походила на счастливую мать. И даже то, что тёща свалилась на него, как снег на голову и попыталась выудить признание… Хотя нет, как раз это и тревожило без меры. Откуда она узнала? Поверила ли ему, упёрто стоявшему на своем?
А ведь всё складывалось так хорошо!
Викульку прооперировали два дня назад. И хотя операция была не опасной — вводили через бедренную артерию тонкий зонд со специальной вставкой, которая и перекрыла ненужный артериальный проток — Волегов все сорок минут промаялся под дверью оперблока. Наталья была неподалёку: молча сидела на кушетке у окна, уставившись под ноги. А потом на каталке вывезли Вику — спящую, розовую, теплую… Живую.
Сегодня Наталья сказала, что дочка и кушать, и спать стала лучше. Выписать их обещали через неделю, как только закончится курс витаминов и антибиотиков.
После разговора с хирургом Волегов запретил Наталье везти Викульку в Новороссийск самолётом. Договорился со своим водителем, чтобы тот отвёз их на машине — и в дороге не гнал, делал остановки в хороших гостиницах, бёрег, как своих. Оставалось только пережить пресс-конференцию. Впрочем, и она прошла на уровне — как и обещал Горе Горевич.
Но Элина… Как она оказалась в больнице? Почему так упорно просила признаться?
«Я не скажу Анюте»... Да, не скажет — он знал. Вот за что уважал и ценил тёщу — так это за её безграничную любовь к дочери, за стремление ограждать её от всего плохого. Да и вообще, отношения у них до сего момента были прекрасными. И, может быть, она в какой-то мере заменила бы ему мать — если бы жили вместе, поровну деля счастье, боль, утренний кофе и тепло дома. И если бы эта замена вообще была возможной…
— Ты всё сделал правильно, — повторил он.
Но под этой, тщательно внушаемой себе, уверенностью томилась зыбкой мутью бездонная, тёмная топь. И Волегов ощущал её внутри, как ни сопротивлялся этому чувству.
Пытаясь отогнать беспокойство, он вытянул из кармана сотовый и набрал номер жены.
— Любимая, у тебя всё в порядке? — спросил он, стараясь, чтобы голос звучал естественно. А сердце обмирало: если она хоть что-нибудь знает, он услышит. Потому что Анюта, может быть, и умеет, но — ненавидит лгать.
— Вы что, сговорились сегодня? — хохотнула она. — То папа звонит, то теперь ты с тем же вопросом. Всё хорошо! И, Серёжка, ты когда уже домой? Я тебя жду, жду… Простила, конечно, что ты в аэропорту нас не встретил. Но ты мне за это будешь должен кучу комплиментов!
Каждое её слово, каждый звук милого, родного голоса, её безмятежность и приветливость по капле выдавливали из него страх. Тело расслабилось, налилось теплой негой — Анюта, счастье моё, ты одна у меня в крови...
— Совёнок, я скоро, — только и смог пообещать он, с трудом выталкивая слова через пересохшее горло.
И не выдержал — свернул в ближайший переулок.
Криво припарковался у какого-то дома, криво обнял руль, бессильно уронив голову на сгиб локтя. «Что же я так заврался-то, Господи? Что же мне не жилось-то, а? — вопросы тяжело выплескивались изнутри — будто душа стонала. — Врал, врал, самому себе врал! Что смогу всё просчитать, уберечь Анюту, скрыть от неё Наталью и Вику… Как будто ехал по какой-то странной колдобистой дороге, не зная, куда она ведет. А себя убедил, что в конце — то самое счастье. Но, скорее всего, болото там. Или обрыв».
— Врать тебе теперь, Серёга, придётся всю жизнь, — медленно проговорил он. — Двум самым любимым людям врать придётся: жене и дочери. Потому что одной изменил, от другой отказался.
Как назло, снова вспомнилась старая дерматиновая сумка, с которой он впервые приехал в Москву. На её дне, под грузом дипломов и грамот, лежал его вечный стыд, облеченный в одежды правоты. Письмо от отца, на которое Сергей так и не ответил. Потому что он, краснодипломник, отличник, школьный комсорг, имел полное право не портить свое будущее, отказываясь от переписки с зэком.
Так совпало: получив письмо, он просто уехал из города — и никому не сказал, куда. Бросил старшего брата, не ответил отцу, хотя мог бы, мог бы сохранить с ними связь! Он начал предавать уже тогда.