Страница 12 из 24
– Ну а что, нормальная цена, если помещения не продавать, – подумав, сказала она. – Можно ведь оставить их, чтобы сдавать в аренду.
Демидов растерянно уставился на неё.
– А это мысль, – медленно проговорил он. – Я скажу ему.
«Всё-таки она далеко не дура», – думал он, направляясь к калитке. Заиндевелые шары можжевельника по бокам дорожки поблескивали в свете фонарей. Красиво Танька здесь всё устроила… Он невольно оглянулся на дом – там, за тёплым светом окон, осталась Таня и чужой ребенок.
Чужой.
Макс остановился, будто громом поражённый.
«Всё у меня будет – и гендоверенность, и денег куча», – понял он. И, распрямив плечи, уверенно зашагал к калитке.
Глава 8
Прямоугольная ручка чайной ложечки – антикварной, потускневшей от времени – была украшена эмалевой инкрустацией: островерхий храм о пяти головах, а понизу витиеватая надпись «Муром». И Татьяна, лёжа на кушетке психоаналитика, всё цеплялась и цеплялась взглядом за эту ручку, торчавшую из-за края белой чашки.
Всё остальное, видное ей с кушетки – скучный белый потолок, сходившиеся в угол стены спокойного бежевого цвета, и журнальный столик, на котором и стояла чашка – ничем не отвлекало от течения мыслей. «Сконцентрируйтесь на своих переживаниях», – попросила в начале встречи психиатр-психоаналитик Жанна Нестерова – ухоженная, коротко стриженая брюнетка лет сорока, носившая широкое этническое платье. Татьяна сумела, хоть и волновалась изрядно. Вообще волнение не отпускало её ещё в дороге: для встречи с Нестеровой пришлось поехать в Москву, и Демидова, отвыкшая от столичной суеты, чувствовала себя вдвойне неуютно. Стало легче лишь когда Жанна, выслушав её, изучив результаты анализов, и осмотрев Татьяну, твёрдо сказала: психиатрического заболевания нет. Но есть проблема, которую можно попытаться решить с помощью психоанализа.
Сейчас Нестерова сидела в кресле, поставленном справа от изголовья кушетки, и делала пометки в общей тетради с зелёной обложкой.
– …я так и не знаю, что это за приступы. Мать не сказала мне ничего важного о Пандоре. Но, учитывая её отношение ко мне, я даже не удивлена, – Татьяна закончила свой рассказ и выжидающе замолчала.
Нестерова перевернула страницу:
– Вы говорили о матери и муже, как о своей семье. Но ничего не сказали об отце, – голос психоаналитика был спокойным, но в нем сквозило участие, желание помочь.
– Отец… – Татьяна задумалась, и сказала, будто оправдываясь, – вы знаете, он неплохой человек. Хотя лупил меня в детстве. Думаю, просто не понимал, как болезненно я это воспринимаю. А еще мне кажется, его мать провоцировала. Она манипулирует им, как хочет…
– Попробуйте абстрагироваться от ваших отношений с матерью и представить, что есть только вы и отец. Что чувствуете?
Татьяна попыталась мысленно убрать из семейного треугольника одну фигуру. Но без матери это уже был не треугольник, а прямая. И эта прямая, вдруг соединившая дочь и отца, показалась ей спасительной, живой ниточкой. Ощущение возникло странное: вдруг нахлынула радость, чувство свободы. И спокойствие, которое бывает только, если…
– Знаете, он будто защищает меня! – воскликнула она, поражённая этим открытием.
– Но он же вас бил? – в голосе Жанны слышалось удивление.
Татьяна вновь прислушалась к себе. Представила свою семью без матери: видение было дразняще-приятным, заманчивым… безопасным. И тело вдруг отозвалось – расслабилось, голова стала лёгкой, будто отпустила чья-то рука, тяжело и долго давившая на затылок.
– Всё-таки основная эмоция – это чувство защищенности, – твердо сказала Демидова.
– Это очень странно, – психоаналитик задумалась. – А что вы вкладываете в понятие «защищенность»?
Вопрос поставил Татьяну в тупик.
– Говорите всё, что приходит в голову, – попросила Нестерова. – Не надо включать логику.
– Защищенность – это… когда что-то случилось, страшное что-то – а отец пришел и порубил всё топором, – с ходу выпалила Татьяна.
– Топором? – удивилась Жанна. – Почему – топором?
– Ну, это я образно, – отмахнулась Татьяна. – То есть он сильный, взрослый, и может дать сдачи, если кто-то захочет сделать мне плохо.
– Подождите. Вы сказали – порубил топором, – настойчиво повторила психоаналитик. – Это важно. Поймите, мы не просто так выбираем слова и образы. По сути, наше бессознательное выбирает их вместо нас.
– Не знаю, что вам ответить, – Татьяна была в растерянности. Ей казалось, что это обычное дело – подобрать какой-то образ. Она ведь с тем же успехом могла сказать «разнёс все в щепки», «разбил в пух и прах»… Но да, не сказала.
Нестерова тоже молчала – ждала.
– Попробуйте порассуждать об этом на досуге, – наконец, сказала она. – А пока давайте вернёмся к вашему запросу. Эта Пандора – вы не видели во время приступов чего-то, что могло с ней ассоциироваться? Человека, фигуру, вещь?
– Нет, – качнула головой Татьяна.
– А голос? Откуда он идёт?
– Его как будто ветер приносит. Но приступы часто случались в помещении, где не могло быть ветра. Он – тоже галлюцинация, я уверена.
– Скорее всего, не всё так просто… – задумчиво отметила Жанна. И попросила: – Попробуйте вспомнить голос. Чей он? Кому принадлежит? Его тембр, тон – кто бы мог к вам так обращаться?
Память услужливо вытолкнула на поверхность серое, мглистое видение: пластиковые люди-куклы бредут по зыбкому, как болото, полу, ветер воет: «Ппан-доо-раа»… Дёрнувшись, Татьяна распахнула глаза, прижала руку к груди, успокаивая скакнувшее зайцем сердце. И заставила себя снова закрыть глаза.
«Ппан-доо-раа», – снова шепнул ветер. Злой, обвиняющий, нетерпимый, он люто ненавидел Таню, бросая ей это слово, как упрек. Борясь с собой и подступающим ужасом – только бы не сбежать, не сдаться! – она стояла на этом ветру, а он вдруг сорвался на визг и зарыдал тонко, по-женски: «Пандоо-ора-ааа». И Татьяна, открыв глаза, потрясённо выдохнула:
– Он похож на голос моей матери. И она будто напоминает, что я виновата…
Она слышала свои слова, будто со стороны – так трудно было в них поверить. Но внутри отозвалось, будто заслонка отодвинулась, впустив уверенность: правда, это была правда. Пройдя по телу волной, уверенность обживалась в душе, придавая сил. И страх перед Пандорой будто выцветал, теряя власть.
Нестерова захлопнула тетрадь и встала.
– Давайте остановимся на этом, – сказала она. – Попробуйте подумать обо всем, что открыли для себя сегодня. И ещё просьба: если что-то приснится, записывайте. Будем разбирать.
Татьяна кивнула, спуская ноги с кушетки. Голова была непривычно легкой, и в то же время переполненной мыслями – странное ощущение, но его хотелось сохранить. Взяв сумку, чтобы расплатиться, она взглянула на экран мобильника: там горело четыре пропущенных вызова, и все они были от Макса.
Она вынула пятитысячную купюру, и, пока Нестерова отсчитывала сдачу, набрала номер мужа. Он ответил мгновенно:
– Танюш, ну мы в опеку идем сегодня, или нет? – нетерпеливо спросил он. – А то мне уезжать после обеда, вернусь только через две недели. Предложили путевку по халявной цене, упускать не хочется.
– Но я в Москве… – растерялась она, удивляясь его неожиданному энтузиазму. – Вернусь через три часа, ты сможешь в это время?
– Ну, а что делать? Давай. Заберёшь меня от офиса, я машину ремонтникам загнал.
…Здание пенсионного фонда, в котором располагались органы опеки, было вторым в цепочке одинаковых административных «кирпичей», выкрашенных в рыжий цвет, одноэтажных, вытянутых вдоль дороги. Его соседи – городской суд, полиция, комитет экологии – были столь же ободранными, с такими же решетками на окнах. Будто стоял на этой улице чиновничий поезд, застрявший в тупике.
Татьяна поставила машину у подъезда опеки. Мартовская слякоть под ногами – грязная вода, пробивавшаяся, как сквозь вату, через разбухший снег – текла сотнями ручейков, впадая в огромную жирную лужу посреди стоянки. Демидова пошла в обход, старательно ища нерастаявшие островки: ноги мочить не хотелось.