Очерки

Старик

Старик лет восьмидесяти вошел в городскую поликлинику, по своей нищете и неприветливости похожую на дореволюционные больницы российского захолустья. Лифт, конечно, не работал; он вообще существовал здесь в качестве единственного признака эпохи технического прогресса. С трудом превознемогая одышку и боль в груди, которые мучили его уже неделю, старик поднялся на третий этаж и остановился в замешательстве. У него, вероятно, сложилось впечатление, что все его сверстницы сегодня, словно сговорившись, вместо марш-броска по рынку решили навестить участкового врача.

В больнице был лифт, а вот посадочных мест для посетителей около кабинетов было явно недостаточно; их было раза в три меньше, чем самих посетителей. Вероятно, у города не хватило на поликлинику стульев, а может быть, их давно растащил медперсонал, ведь и на даче тоже нужно на чем-то сидеть. Толпящиеся в холле посетители по своей задумчивости и растерянности напоминали прихожан местной церкви, ожидающих окончания литургии и начала исповеди. Они стояли и вспоминали все свои грехи, ведь православная христианская традиция считает почему-то, что стоя лучше думается.

Потоптавшись немного у лестничного пролета, старик все же прошел к кабинету № 333, занял очередь, потом отошел и встал, подперев спиной стену в единственном еще свободном месте. Случись вдруг землятресение, единственным уцелевшим зданием в городе была бы поликлиника, или, по крайней мере, ее стены, укрепленные спинами бывших передовиков соцтруда, мастеров производства, сильными еще пенсионерами.

Прошло полчаса. Никто не входил и не выходил из кабинета, старик стоял молча, изредка задерживая дыхание, когда боль становилась невыносимой. Сидевший на единственной банкетке, среди представительниц прекрасного пола мохнатых годов рождения, мужчина лет 35, на вид диабетик, встал со своего места, подошел к старику, и предложил ему присесть. Старик покорно сел на свободное место, и в его выцветших почти до белого цвета глазах показались слезинки. Они попытались было скатиться по щекам, но седая щетина и изрытые морщинами скулы старика не позволили им сделать этого. Слезинки бесследно растворились в почти вековых рытвинах стариковского лица.

Мимо прошел молодой парень в медицинском халате. Старик с трудом приподнялся и поспешил, насколько позволяли спешить его одряхлевшие ноги, за ним. «Сынок, мне бы кардиограмму сделать, сил нет, сынок, сердце болит,» – неуверенно-вопросительным тоном и как-то стеснительно пролепетал старик. Парень задержался, наискось и безразлично глянул в старикову сторону и буркнул, мол, пойдете к участковому врачу, тот даст направление, и тогда вас допустят на ЭКГ. Сказано это было так, что старик безоговорочно понял: путь в святилище под названием «Кабинет ЭКГ» лежит только через предварительное посещения жреца по имени « Участковый врач».

Прошел час. Из кабинета наконец-то выплыл посетитель, минут через сорок – следующий. Они выходили с такими удивленными и опустошенными лицами, как будто вместе с врачом все это время пытались решать одесские ребусы.

Старик сидел на своем месте неподвижно, больше никто не обращал на него внимания. Он сидел и смотрел впереди себя невидящим взглядом. В молодости он был, вероятно, очень красив. Тонкие аристократические черты лица, несмотря на возраст, до сих пор сохранили неуловимое изящество. Глубоко посаженые глаза, в которых раньше плескалось голубое небо, теперь стали почти незаметными под покрасневшими нависшими веками. Некогда тонкий прямой а нос превратился в бульбу. Седые волосы были аккуратно подстрижены на довоенный манер в стиле «Полька». Он был довольно нелеп в пиджаке с сыновнего плеча, достаточно дорогого, но крайне поношенного, в его же брюках и кроссовках «Адидас».О чем он думал?

Когда-то он отличался недюжинной физической силой, ему даже дали прозвище «Ломовой». Девушки млели от его улыбок, он млел от их внимания. Его считали успешным человеком, у него был свои дом, в эпоху застоя он привозил жене из заграничных командировок предметы мелкобуржуазной роскоши: шелковые халаты, бархатные ковры невиданной красоты, такие же скатерти, сыновьям – велосипеды. Жена давно умерла, сыновья разъехались. Куда все ушло? Почему так быстро?

Или же он вспоминал Отечественную войну, которую прошел почти до Берлина, командуя взводом артразведки, вспоминал своих сверстников, которых разрырвало снарядами у него на глазах.

О чем он думал, никто уже не узнает.

Когда, наконец, подошла его очередь посетить кабинет № 333, он не поднялся со своего места. Он умер. В страхе, как испуганные куры, метнулись от него соседи по банкетке, а он все так же смотрел впереди себя невидящим взглядом.

Искра

Искра была бойкой и сообразительной девочкой, она выделялась среди других детей какой-то лучистостью, заразительной энергией. На самом деле ее звали по-другому, а единственная любимая бабушка, которой она лишилась в 10 лет, за льняные волосы звала ее Белочкой. Только повзрослев, Искра поняла, почему она так любила свою бабушку. Потому что бабушка любила ее. Любила, отбросив всякий академизм и правила воспитания детей; не боялась, как мама Искры, ласкать и тискать девочку, позволяла ей съедать всю клубнику из компота, позволяла прыгать на пружинной кровати почти до потери пульса, жалела и плакала, когда у Искры случалась аллергия, и лицо становилось похожим на изрытый морщинами апельсин.

Аллергия была, пожалуй, единственным моментом, омрачавшим детские годы Искры; девочка с младенческой непосредственностью переносила жуткие приступы, долгие риниты и отеки Квинке. Как и многие дети, страдающие болезнью почти с самого рождения, она не представляла себе другой жизни, жизни без забот, когда можно съесть апельсин и не бояться за последствия. Она только обижалась, когда сверстники, увидев ее опухшее лицо, дразнили ее разными гадкими словами. Она сильно страдала тогда, но не показывала виду, поскольку уже в свои 5 лет знала жестокость детских коллективов: прояви слабость, покажи слезы, и ты погиб. Она и сама иногда, подсознательно защищаясь, первая начинала дразнить и обижать какого-нибудь ребенка, завидуя его умению, например, красиво слепить белочку или сшить ежика. Такая агрессия помогала ей самоутвердиться в детском коллективе, почувствовать себя уверенней, несмотря на болезнь. И еще обиду ее детской психике наносило то, что весной на даче она не могла, как ее двоюродные братья и сестры, кувыркаться в бескрайних, желтых как солнце, одуванчиковых полях, не могла уткнуться носом в пушистую вербу, а летом не могла скакать по стогам с высушенным сеном. Для Искры это было табу. Постепенно она свыклась с мыслью, что он не такая, как все дети; это положило начало ее скованности и ощущению своей неполноценности.

Вторым неприятным моментом в жизни Искры стало осознание того, что ее семья, семья советских инженеров, по сути, нищая; родители живут на одну зарплату, перетаптываясь и постоянно занимая деньги у состоятельных знакомых. Еще в раннем детстве, приезжая в гости к своей богатой тете, она поражалась обилию и разнообразию продуктов; некоторые из них она вообще видела впервые. Тогда она еще не понимала, почему двоюродные брат и сестра выбрасывают в сарай еще практически новые ботинки или сапоги, у которых всего лишь вышла из строя молния или оторвался язычок. Почему родители не ругают их за пропавший велосипед, а они не боятся бросать хорошие игрушки или вещи на улице как попало, иногда даже не вспоминая потом о них. Искру это приводило в недоумение, только позже она поняла, что есть семьи, где можно себе позволять такие вещи, и семьи, где такое невозможно было даже и представить. В семьях последнего типа даже слово «деньги» считалось чем-то оскорбительным, оскверняющим все кругом.

Родители Искры считали, что деньги в жизни не самое главное. Наверное, потому, что их никогда не было в достаточном количестве. А если чего-то нет, не стоит и расстраиваться. Родители были типичными представителями советской интеллигенции, безвольной и безропотной, осуждавшей всякого рода «рвачество» знакомых, которые подрабатывали где только можно, чтобы купить машину или дачу. Родителей устраивало, что у них в семье все, как у всех: квартира, полученная от государства, двое детей, кошка, бабушкин огород и дедушкин дом. Они, правда, пошли в отрыв от соседей, отдав Искру учиться музыке и купив в кредит пианино. Но очень скоро соседи подтянулись, приобретя и своим детям такие же инструменты и отправив своих чад в музыкальные школы. И снова все стало как у всех. Правда, Искре и ее младшему брату периодически перепадали хорошие импортные вещи, которые покупала богатая тетя и которые, например, не подходили ее детям. Тогда-то Искра и начала понимать, что такое быть счастливой: это когда ты идешь в импортных джинсах, импортной кофточке, как у детей из прибалтийских советских кинофильмов, и в кроссовках! Только тогда ты чувствуешь себя уверенно, даже с некоторой долей превосходства. Нет, конечно, Искра была счастлива и без этих шмоток, она была счастлива, когда ехала кататься с родителями на лыжах, когда были летние каникулы, и еще много-много раз. Но все это счастье было каким-то слишком естественным, поэтому воспринималось не очень серьезно.