Страница 19 из 21
Тогда жена губернатора добавила, что каждый день будет привозить на работы несколько самоваров и поить чаем всех, кто трудится, возводя укрепления, и будет делать заварку.
Купцы не оставались в долгу. Обещали белье, одежду, посуду. Один толстяк сказал, что отдает двадцать ружей, приготовленных на продажу. Купца этого Аким знал. Он два года как приехал из Охотска, а уж ездит всюду и даже за Ганальские Востряки, за цепь скалистых гор, поодаль от Коряцкой. Эти Востряки похожи на продольную пилу голубой стали, поставленную острыми неровными зубцами вверх.
Конечно, купчине нельзя уж теперь держать ружья в магазине, если враг идет, а людям нечем стрелять. Аким подумал, что если записаться добровольцем, то, может, дадут новое ружье. У Окладникова ружья очень хорошие, и Аким полагал, что после войны этого ружья можно не отдавать, особенно если постараться и воевать хорошо.
– А теперь пойдемте все туда, где огонь наших пушек будет поражать ненавистных супостатов земли Русской! – сказал Василий Степанович и крупным шагом пошагал вниз. Народ повалил за ним. Солдаты шагали строем.
Обошли бухту. У входа в ковш от каменистых утесов Сигнальной сопки отходила каменистая же отмель. На ней остановились. Тут когда-то была батарея. Перед глазами открылась огромная бухта, серая в этот сумрачный день. За ней Вилючинский вулкан в мохнатой шубе облаков.
Священник стал святить место. Завойко объявил, что тут решено строить батарею, надо привезти сюда бревна, нарубить и навязать фашинника. Василий Степанович сам полез на сопку и стал рубить кустарник. Руки у него большие, хваткие. Он забирал большие охапки фашинника, вязал их мягкой корой и сбрасывал вниз к подошедшей подводе. Вокруг стоял треск ломаемого кустарника. Все камчатские жители взялись за дело. Команда «Оливуцы» также принялась за работу.
– А вас сегодня я прошу ко мне на обед с господами офицерами, – сказал Завойко, обращаясь к Назимову, спустившись вниз с горы. – Не обессудьте нас, простых людей.
…Через день «Оливуца» уходила, увозя рапорты Василия Степановича Муравьеву, а также в Петербург в морское министерство.
Назимов, глядя с мостика на черный обрыв камчатского берега, не мог отвязаться от мысли о том, какая тяжелая участь ждет оставшихся здесь. Он решил рассказать обо всем, что видел на Камчатке, писателю Гончарову. Тот очень болезненно переживает все, что пришлось увидеть, когда эскадра подошла к русским заселениям. Ему обидно за свое, да так обидно, что он, видно, хочет что-то написать об этом. «Я расскажу ему про Петропавловск, до чего нас довела тут небрежность и беззаботность правительства. Ему это понравится».
В то же время Назимов чувствовал, что люди здесь крепки и сдаваться не собираются. Что из этого получится – бог весть.
А скалы Камчатки отходили все дальше и дальше. Все выше поднимались вулканы, сливаясь с небом, то являясь, то исчезая, то снова проступая. Черный обрыв берега наконец стал так низок, что совсем скрылся между волн и склонов сопок. И только неполное очертание огромных усеченных гор напоминало о том, что Камчатка близка. Дул злой ветер, холодало.
В канцелярии губернатора с утра толпился народ.
– А ты куда, дедушка, тебе надо на печку! – обращаясь к Дурынину, сказал молодой краснолицый полицмейстер Губарев.
Губарев – поручик ластового экипажа, а еще недавно был штурманским помощником. Теперь Василий Степанович назначил его в полицмейстеры, как человека юркого, бойкого, молодого и распорядительного, который за губернатора пойдет в огонь и воду. Завойко полюбил его за то, что Губарев «сирота», то есть что у него нет никаких покровителей, кроме самого Василия Степановича. Семье Губарева покровительствует Юлия Егоровна, и ее старший сын играет и учится вместе с маленьким Губаревым.
– Гляди-ко, – отвечал Дурынин, волнуясь. – Я еще не одного супостата прикончу.
– Да у тебя уж руки трясутся! – весело и уверенно заговорил Губарев, который в эти дни почувствовал, что быстро идет в гору. – Вытяни! Ну-с…
– Руки-то трясутся, – оправдывался Дурынин, – а палить – так не дрогнут. Я нынче весной трех медведей взял… Поди, и супостата – в глаз намечу, в глаз и возьму.
Молодые чиновники, получившие новенькие ружья, хлопали Дурынина по плечу, хвалили его. Вскоре чиновников построили в шеренгу, и офицер увел их к Мишенной сопке на стрельбище.
– Имя как на гулянку, – сказал Дурынин. – А вот палить-то начнут!
На весь Петропавловск запахло свежим хлебом. Поленница дров из сухой каменной березы быстро убывала у пекарни. Злая купчиха на радость Завойко рассталась со своим запасом, а казенный пока стоял… Оказалось, что в Петропавловске и у других жителей стояли амбары с мукой. В это голодное лето купчины держали хлеб про запас, надеясь нажиться. Недаром в свое время Завойко, встретив одного из них в Коряках, ударил кулаком по морде… Теперь перед лицом смерти все открыли свои запасы.
На подступах к городу строили батареи. Гарнизон и обыватели работали от зари до зари. Губернаторша привозила самовары и поила солдат чаем. Укрепления росли, и по вечерам Василий Степанович чувствовал себя бодро от сознания того, что дело движется.
Однажды утром в кабинет Завойко прибежал Губарев.
– С Бабушки сигналят, Василий Степанович, идет судно.
Завойко, работавший в этот ранний час за столом, вскочил.
«Ждешь и не знаешь, что будет, – подумал он. – И неизвестно, кто идет, свои или враги?»
Завойко гневно глянул на молодого полицмейстера.
– Сколько раз я вам говорил, чтобы вы докладывали по форме, – с расстановкой, медленно заговорил Василий Степанович. – Что же вы так обеспокоены? Может быть, вы струсили? Идет судно! Да, так извольте сейчас же собрать команды и объявить, что, быть может, враг, и выдать всем ружья и надеть чистые, рубахи, как перед боем. Да и добровольцы пусть оденутся чисто. Сегодня земляных работ не будет, если подходят англичане, а что значит чистые рубахи, то поймет каждый без объявления. Взять все картузы, какие только готовы для пушек, и строем, с песней на батарею Сигнального мыса, куда и я прибуду. Живо! С богом!
Губарев щелкнул каблуками старых своих сапог. Завойко задержал его и отдал еще несколько распоряжений.
Через полчаса заиграл горн. Отряд за отрядом, в белых рубахах, с ружьями и без ружей пошагали по берегу бухты. Из магазина вышли американцы в шляпах. При виде Василия Степановича они почтительно поклонились. Нападение врагов на город не сулило и хозяину лавки Ноксу ничего хорошего. Могла пострадать лавка. Вряд ли Завойко сможет отбиться от нападения англичан и французов.
– Действительно ли идет иностранный фрегат, ваше превосходительство? – спросил Нокс.
– Еще в точности неизвестно, – ответил Завойко с достоинством. – Но мы к тому готовы.
Нокс заметно волновался. Полное бугроватое лицо его побледнело. Небольшие карие глаза помаргивали, уставившись на губернатора.
– Неужели вы, ваше превосходительство, намерены встретить врага ядрами? С этой недостроенной батареи? – спросил американец с некоторым раздражением. Он желал бы объяснить Завойко реальное соотношение сил. Но, кажется, поздно облагоразумить губернатора – «ведь враг силен и прекрасно вооружен, чего нельзя сказать про нас».
«А что же мне еще делать? – мог бы ответить Завойко. – Так посмотрите, как мы того не боимся, что враг сильнее нас и что у нас нет оружия».
Мимо проходил отряд добровольцев в белых рубахах. Во главе их, тоже в простой белой рубахе, шагал Губарев. Видя губернатора, беседующего с американцами, он решил не ударить лицом в грязь.
запел Губарев во весь голос, чтобы Василий Степанович видел и радовался и мог бы гордиться перед иностранцами, какой отчаянный русский народ.
подхватили добровольцы.
Ударили в ложки, бубен. Губарев пустился на ходу вприсядку.