Скользкая дорога

В ходе разговора Рику узнал, что я будущий микробиолог. Оказалось, он учился в том же университете, что и я, только курсом старше, на отделении геофизики. Рику предложил мне пройти интервью в лаборатории, которую учредили его старшие друзья и у которых он сам работал. Так я попрощалась с черными сферами и начала свой профессиональный путь.

Менее чем через полгода мы уже жили вместе. Я влюбилась быстро, а потом чувство окрепло. Вообще не могу представить, как люди, имея возможность создавать семьи и заводить детей, предпочитают праздное одиночество. Рику для меня самый важный и главный человек. Иногда мне кажется, что он даже главнее детей. Это не так, разумеется, но мысли такие часто меня посещают. Я не умею не скучать по нему, не умею не хотеть его. Кто бы мог подумать, что девочка, у которой было такое невнятное детство, в итоге получит крепкую семью.

Мы с Рику переехали в Эспоо. Я обожаю этот город. Хельсинки — замечательное место, но только в Эспоо я чувствую себя как дома. Рику не возражал против того, чтобы уехать из родной столицы — у них с его старшим братом, Заком Экманом, бывшим мужем госпожи Валерии Видау, запускался совместный бизнес, и Рику не был привязан к конкретному месту. Они с братом учредили лабораторию «Каллидиум Фридус» — ту самую, которая изобрела энклоузер. Забегая немного вперед, скажу, что когда по моей кандидатуре на пост высокого судьи проводилось голосование, я прошла с минимально возможным количеством голосов — шесть из девяти. Все остальные судьи были назначены единогласно или с одним голосом против. В моем же случае аж трое членов Палаты не поддержали мою кандидатуру, потому что видели потенциальный конфликт интересов из-за родственной связи моего мужа и супруга госпожи Видау. Но остальные члены рассудили, что Зак и Валерия уже давно не состояли в браке, а с ней я вообще никогда не была знакома, да и никакой кровной связи у нас не имелось. Хотя, думается мне, немаловажным фактором было и то, что каждый человек с подходящей кровью — на вес золота, и было бы неразумно дать ему от ворот поворот по сомнительному основанию.

Моей радости не было предела, когда я забеременела. И я ждала беды, ведь не может быть все идеально в жизни человека. До сих пор корю себя за такое настроение, потому что уверена: мысли материальны, и я сама накликала беду.

На шестнадцатой неделе беременности у Томаса обнаружили порок сердца. Я тогда проревела всю ночь — плакала тихонечко, чтобы не разбудить Рику. Наутро сказала ему. Рику отреагировал на это настолько спокойно, что я даже сама на какое-то время перестала переживать. После комплексного скрининга врачебный консилиум предложил вариант извлечь плоды — Нину и Томаса — и доносить их в инкубаторе, прооперировав Томаса, чтобы не подвергать Нину никакому медицинскому вмешательству. Нас с Рику пугала эта идея — он переживал за меня и за то, что при таком способе лечения я, видимо, уже не смогу больше иметь детей. В итоге врачи разработали план операции таким образом, чтобы ликвидировать порок сердца малыша прямо в моей утробе. Операцию сделали при помощи низкодозированного холодного облучения, и ее результаты оказались успешными. Для Томаса. Моя же жизнь в тот день изменилась безвозвратно.

Врач, который руководил операцией, после завершения ее основной фазы положил перо облучателя в специальный лоток, который стоял у меня в ногах, но оно оттуда скатилось, и луч стал бить мне в пятки. Я ничего не чувствовала, хотя и была в сознании. И это продолжалось до конца операции. Когда врач заметил перо, он аж вскрикнул и велел ассистенту немедленно опустить уровень до нуля. Тот подбежал к пульту и нажал на сенсор, но не вниз, а вверх, тем самым подняв уровень до максимума: 4,7. Я закричала от боли и задрыгала ногами. Началась паника — ассистент лупил пальцами по сенсору, врач пытался выхватить перо у меня из-под ног, а я в неадекватном состоянии молотила ногами, не давая доктору схватить перо. Позже, когда был суд, доктора приговорили к двум годам тюрьмы, его ассистента — к одному году условно и к штрафу. Обоих лишили лицензии. Я тогда, на суде, никак не могла взять в толк — для чего сажать врача? Ну да, он испортил мне жизнь, но что мне даст его срок? Даст он мне ту жизнь, которая у меня могла бы быть?

Несколько дней после операции я не могла ходить — не чувствовала ступней. Вообще не чувствовала, словно их не было как части моего тела. Потом потихоньку чувствительность вернулась, я начала вставать, а затем и ходить. Еще где-то через неделю я стояла в душе… Как вспомню это… Сначала подумала, что мне чудится или что это просто пена укрыла мои пальцы. Но нет… Я заметила, что у меня исчез краешек пальцев на ногах. Ровно, геометрически идеально — как будто мои пальцы были нарисованы на компьютере, а их в графическом редакторе просто подтерли, как пиксели.

Рику я тогда ничего не сказала. И врачу не сказала. Решила понаблюдать. День прошел, второй — вроде бы все на месте. Тогда я сосканировала свои ступни и решила, чтобы себя не терзать, забыть обо всем этом на пару недель. Через две недели я сделала еще одно сканирование, размасштабировала оба результата и сравнила линейкой. Длина моих пальцев уменьшилась. Я поняла, что очень медленно, миллиметр за миллиметром, исчезаю.

Рику пытался реагировать на это в своем обычном ключе — без истерик и даже с юмором, но я хорошо видела, что он боится за меня. И от этого мне становилось страшнее. За прошедшее с тех пор время меня не пробовали лечить разве что, наверное, врачи-трихологи. Результата никакого, равно как и никакого понимания, почему со мной все это происходит.

Сейчас, в процессе разговора с вами, в эти самые секунды я исчезаю. Медленно и незаметно. Мне не больно, у меня нет повышенной температуры или хотя бы одного признака, отличающего меня от любого другого нормального человека. А я исчезаю.

Современная ортопедия помогает мне вести полноценную жизнь — протезы не отличишь от органических конечностей — плоть, кости, кровь. Безусловно, поскольку процесс моего… исчезновения не прекращается, мне время от времени приходится обновлять протезы. В среднем — раз в два-три месяца. К настоящему моменту у меня исчезли ступни, щиколотки и половина голени. Я умру через 16 лет. Врачи посчитали. Это случится, когда процесс моего исчезновения затронет внутренние органы. Конечно, Рику убеждает меня в том, что через такое огромное (ха-ха!) количество лет медицина выйдет на новый уровень, и мы что-нибудь придумаем, но я всегда умею отличить его настоящую уверенность от показного оптимизма.

Я живу зная, что умру через каких-то 16 лет. И еще 4 месяца, если быть точной. Я не испытаю счастья состариться, увидеть внуков, любить своего поседевшего Рику. Вы все останетесь, а я умру. Мое тело пожрет пустота. Очень часто думаю, а если бы сейчас людей хоронили по старинке, закапывая в землю, исчезли бы мои останки? Как в старых фильмах — раскапывают могилу, вытаскивают гроб, открывают его, а там пусто!

Знаете, что самое циничное во всем этом? Когда я оформляю страховку на случай ухода из жизни, мне выдают ее с оговоркой, что она не распространяется на тот календарный год, в котором случится моя смерть. Видимо, чтобы получить страховое возмещение, мне надо постараться помереть раньше».

Тарья засмеялась, но в глазах ее были слезы. Тоцци и Лукас сидели, не решаясь заговорить. Наконец Арманду аккуратно сказал:

— Госпожа Экман, не знаю, как и выразить, насколько мне жалко… Я даже и подумать не смел, что такое возможно.

— Как и я, капитан, — ответила Тарья.

— Видимо, именно это событие в вашей жизни и было расценено Палатой как то, что вы знаете ценность жизни?

— О, капитан, я не могу словами передать, насколько хорошо мне известна эта ценность! — ответила девушка, но не было понятно, иронизирует ли она.

— Если вы позволите, я задам вопрос о господине Тиме Кравице.

— Пожалуйста, задавайте.

— Вы были с ним знакомы?

— Да, поверхностно. Первый раз я увидела его, когда пришла на Собрание Палаты, где решался вопрос о моем назначении. До этого мне проводили очередной из сотни анализов крови, тогда и была выявлена ответная реакция моей крови. Кстати, с тех пор я с ним не виделась. Не припомню, во всяком случае.