Страница 22 из 35
В поэме «Реквием» (март 1940) Ахматова писала о годах репрессий, «что и в смерти блаженной боюсь / Забыть громыханье черных марусь», то есть автомобилей-воронков, приезжающих к домам невинных людей, чтобы их арестовать и увезти в тюрьму. Ни «Реквием», ни другие гражданские стихи, конечно, не могли увидеть свет. Ахматову после 1931 года не печатали, но постоянно поминали как поэтессу, чуждую советскому строю. Так, критик Лелевич утверждал, что «социальная среда, вскормившая творчество Ахматовой… это среда помещичьего гнезда и барского особняка», что ее лирика – «тепличное растение, взращенное помещичьей усадьбой». Короче: не наш человек, а «внутренняя эмигрантка».
– писала Анна Ахматова. В свою очередь, она неприязненно относилась к власти, в частности к Сталину, называя его «усачом»: «В сороковом году Усач спросил обо мне: “Что делает монахиня?”»
«Монахиня» писала стихи, которые никак не могли появиться в печати. Старые поклонники помнили ее исключительно как лирического поэта, а она с годами превратилась в гражданского, большого поэта страданий и боли своих соотечественников, и об этом больше знали на Западе, чем в собственной стране. Не случайно критик Владимир Вейдле с «того берега» писал, что Ахматова не приняла решение покинуть родину, потому что «она все приняла, и кресты эти, и воронов, голод, маузеры, наганы, серость новых хозяев, участь Блока, участь Гумилева, осквернение святынь, повсюду разлитую кровь. Она все приняла, как принимают беду и муку, но не склонилась ни перед чем… Сама она никуда уезжать не собиралась. Ее решение было непреложно, никто его поколебать не мог. Пытались многие, друзья один за другим уезжали или готовились уехать… Я чувствовал и что она останется, и что ей нужно остаться. Почему “нужно”, я, может быть, тогда не сумел бы сказать, но смутно знал: ее поэзия этого хотела, ее нерожденные стихи могли родиться только из жизни, сопряженной с другими, со всеми жизнями в стране, которая для нее продолжала зваться Россией…»
Слова Вейдле можно понять так, что Ахматова надеялась через жертвенность достигнуть гражданской и творческой победы. И сразу возникает вопрос о цене победы. В цикле «Северные элегии» (1945) Ахматова писала:
Непривычные строки, многим даже и неведомые, правда? Это не то, что хрестоматийные строки, посвященные Пушкину:
Можно много чего вспомнить: годы войны и тяжелое бремя эвакуации. Про «Ташкентскую тетрадь». Лихие строки о том, что
Или:
Война заканчивалась, и казалось, что можно вздохнуть полной грудью, но нет. Вождь продолжал вздрючивать народ и особенно творческую интеллигенцию. Как гром среди ясного неба, появилось злобно-мстительное постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года, в котором экзекуции были подвергнуты Михаил Зощенко и Анна Ахматова, о последней говорилось, что-де «Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, – искусства для искусства, не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе…»
Вот так, наотмашь. Со всей силой… «ЦК ВКП(б) постановило: прекратить доступ в журналы произведений Ахматовой». В журналы «Звезда», «Ленинград» и прочие издания.
Удивительно то, что Ахматова была заранее готова к литературной казни и изгнанию. Еще в 1939 году она писала:
И еще:
И в «Стансах» (1940):
Извечная российская история: один и тот же сюжет, только меняются интерьеры и персонажи. И не случайны слова Сергея Аверинцева, сказанные про Ахматову: «Вещунья, свидетельница, плакальщица».
Плакальщица в творчестве, но не в жизни. Она гордо несла себя и спокойно относилась к своей материальной неустроенности (своего дома не было, книги не издавались, мизерные гонорары только за переводы). Корней Чуковский вспоминал:
«С каждым годом Ахматова становилась все величественнее. Она нисколько не старалась об этом, это выходило у нее само собою. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, мелкой или жалкой улыбки… Она была совершенно лишена чувства собственности. Не любила вещей, расставалась с ними удивительно легко… Самые эти слова “обстановка”, “уют”, “комфорт” были ей органически чужды – и в жизни, и в созданной ею поэзии. А в жизни и в поэзии Ахматова чаще всего бесприютна… Она – поэт необладания, разлуки, утраты…»