Страница 17 из 35
11. V.25 г. Фельдман».
Свое расследование Фельдман провел по поручению Дзержинского. А теперь процитируем и письмо «Железному Феликсу», которое написано Савинковым «по совету Сперанского». Вот оно:
«7. V.25
Внутренняя тюрьма
Гражданин Дзержинский,
я знаю, что Вы очень занятой человек. Но и все-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания.
Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, – меня поставят к стенке, второй – мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казался мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, “исправлять” же меня не нужно, – меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас, теперь я с вами; быть серединка на половинку, ни за, ни против, т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.
Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован и что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле. Теперь я узнал, что надо ждать до партийного съезда, т. е. до декабря – января… Позвольте быть совершенно откровенным. Я мало верю в эти слова. Разве, например, съезд Советов недостаточно авторитетен, чтобы решить мою участь? Зачем же отсрочка до партийного съезда? Вероятно, отсрочка эта только предлог…
Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию, третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме, – сидеть, когда в искренности моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле. Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза.
Я помню наш разговор в августе м-це. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и, – мне не стыдно сказать, – многому научился… Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию… Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.
С искренним приветом
Б. Савинков»
Судя по письму, Савинков питал надежду, что советская власть его услышит, поймет и даст возможность исправиться, а уж на новой «работе» он проявит все свои таланты. И, отправив письмо всесильному Дзержинскому, ему, Савинкову, не было резона кончать жизнь самоубийством, не получив ответа. Сохранялась какая-то надежда. И вдруг прыжок в окно. Нелогично. Версия об убийстве более убедительна…
В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказывал кому-то из окружающих, что он был в числе тех чекистов, кто выбросил Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор (низкий подоконник, окно было раскрыто настежь).
Яков Блюмкин рассказал одному из своих соратников, что это именно он написал так называемое предсмертное письмо Дзержинскому по заданию ГПУ Оказывается, что, когда Савинков находился в заключении, Блюмкин был постоянно допущенным к нему в камеру лицом – он «развлекал» его вечерами всякими историями. Это общение позволило Блюмкину изучить манеру речи Савинкова, его специфические обороты и словечки, а также ход мысли. Так что искусно подделать письмо Савинкова – это было вполне возможно.
Не будем гадать: гибель Савинкова – дело темное и вряд ли когда-нибудь будет раскрыто, таких темных дел в истории России немало: кто, что, как? – сплошная тайна. Но одно ясно, что Савинков был из тех людей, кто тяготел к смерти, не боялся ее и часто шел к ней навстречу. Еще в 1906 году Зинаида Гиппиус опубликовала статью «Тоска по смерти» и посвятила ее Савинкову.
«Не раз бросался Савинков вниз головой в постоянно манившую его бездну смерти, пока не размозжил своего черепа о каменные плиты, выбросившись из окна московской тюрьмы ГПУ» (Федор Степун. «Бывшее и несбывшееся»).
Из воспоминаний Алексея Ремизова:
«Ему нужно было завоевать по крайней мере Африку и подняться за стратосферу, чтобы начать завоевывать Азию и лететь еще выше, и чтобы обязательно были триумфальные встречи, и за “колесницей” – самый, какой только найдется, шикарный автомобиль – или за ним, въезжающим на коне, вели тиранов, как это было принято в Византии, но которых после зрелища, и это уже не по обычаю византийскому, казнят по его приказу его бесчисленные слуги. И, конечно, немедленно ему будет воздвигнут памятник. Потом он все это опишет, но не как хронику революционного движения, а как трагедию с неизбежным роком, нет, еще больше, как нечто апокалиптическое, и свою роль как явление самого рока или одного из духов книги, запечатанной пятью печатями.
Чувство рока было очень глубокое. В перерыве: рулетка и скачки, – но, кажется, были срывы – везет, и выигрывают не такие. И стихи – нежные лирические стихи под Ахматову. И это так понятно: лирика исток трагедии – из стихов объясняется все, – и триумфальный выезд, и жизнь тиранов.
Если бы перевелись все тираны, ему нечего было бы делать. Невозможно представить себе Савинкова в какой-нибудь другой роли, как только уничтожающего тиранов, чтобы, уничтожив последнего, самому объявить себя тираном – ведь, уничтожая их, он уже был им. И его смерть мне представляется понятной: рано или поздно он должен был уничтожить и самого себя».
Предположения Ремизова лично мне не кажутся обоснованными, от них пахнет мифом и литературой. Не хотел Савинков самоуничтожения. Для советской власти он был чрезвычайно опасен, и от него избавились, возможно, не самым лучшим способом. Не случайно, когда Савинкова в тюрьме посетил сын Виктор Успенский, он шепнул ему: «Услышишь, что я наложил руки, – не верь». Старому колымскому каторжанину Варламу Шаламову рассказывал бывший латышский стрелок: Савинкова бросили в пролет тюремной лестницы (а потом перенесли во двор?..).
Список жертв большевистской тирании велик. Борис Савинков – один из них. Не он первый, не он последний…
В карательные списки попадали не только жертвы, но и их палачи. Пример: Артур Артузов, один из руководителей ВЧК, который придумал и осуществил операцию «Трест», а потом «Синдикат-2». Это он, Артузов, заманил в Россию Бориса Савинкова и английского разведчика Сиднея Рейли. 21 июля 1921 года на его характеристике Дзержинский начертал: «…тов. Артузов (Фраучи) честнейший товарищ, и я ему не могу не верить, как себе». Спустя 16 лет, в мае 1937 года, Артура Христиановича арестовали. В приговоре короткая резолюция: «Расстрелять!» Выходит, что и «честнейшие товарищи» шли под расстрел. Всех перемалывала карательная машина Ленина – Сталина.
Борис Савинков не только немало написал сам, он своею жизнью вдохновил и других писателей. Первым, пожалуй, был Роман Гуль, издавший в 1920 году роман «Генерал Бо» о Савинкове и Азефе. В романе Андрея Белого «Петербург» Савинков явился прототипом для «неуловимого» террориста Дудкина. У Эренбурга в романе «Жизнь и гибель Николая Курбова» черты Савинкова легко угадываются в заговорщике Высокове. Алексей Ремизов не стал лукавить и вывел Савинкова под его собственным именем в своем романе «В розовом блеске». Несколько стихотворений Савинкову посвятила Зинаида Гиппиус.
В стихах самого Савинкова было больше ницшеанства, чем лирики:
Военные очерки Савинкова были превосходны, и, как заметил Питирим Сорокин, «почти каждый очерк – рисунок углем, сделанный рукой большого мастера».