Георг Енач

Когда она увидела умное, молодое, открытое лицо и аккуратные брыжи, ее острые, серые глаза затеплились улыбкой.

– Вы тоже, вероятно, пастор? – спросила она.

– Вроде того… – ответил Вазер.

У себя на родине он нелегко решился бы прилгнуть, но здесь, в этом негостеприимном крае, он счел нужным так или иначе применяться к обстоятельствам.

– Впустите меня, хозяюшка, а там уж я все вам объясню.

Старуха прижала палец ко рту, кивнула ему и исчезла. Тотчас же заскрипела низенькая дверь рядом с козьим стойлом. Вазер соскочил на землю. Старуха взяла его за руку и провела по нескольким темным ступенькам в кухню.

– Теплый угол, конечно, найдется… Я вам свой уступлю, – сказала она, указывая ему на лесенку рядом с дымовой трубой. Лестница упиралась в дверцу в каменном потолке. – Мне здесь работы до утра, господа только еще за стол сели… Лежите только тихонько. Там вас никто не тронет. И голодным тоже человека хорошего не оставлю…

Она дала ему лампу, и он тотчас пошел наверх по лесенке, поднял свободной рукой дверцу и вошел в крохотную комнатку с голыми стенами, похожую на тюремную камеру. Старуха несла за ним хлеб и вино, затем вошла через маленькую боковую дверь в смежную комнату, должно быть кладовую, и вынесла оттуда большой кусок копченой ветчины. На стене над жестким, малособлазнительным ложем висела окованная серебром большая пороховница.

– Вот это я хочу послать моему сыну, – сказала старуха, указывая на пороховницу. – Это наследство от его дяди и крестного, добыча с войны. Сто лет уже она у нас в семье.

Вазер скоро расположился на ночлег, но тщетно пытался уснуть. Он задремал было на несколько мгновений, и тотчас образы Енача, Лукреции, магистра Землера, старухи у печи, хозяина гостиницы и угрюмого Луки замелькали перед ним в нелепых взаимоотношениях. И вдруг все очутились рядышком на школьной скамье, а Землер трубил в греческую военную трубу, изображавшую собою не что иное, как висевшую на стене пороховницу, из которой вырывались дикие звуки, покрывавшиеся адским хохотом всех слушателей.

Вазер очнулся, с трудом сообразил, где он находится, и хотел было опять уснуть, когда услышал оживленные мужские голоса. Ему казалось, что они звучат из соседней комнаты. На этот раз он слышал их уже наяву.

Подняло его с ложа отчасти возбуждение, вызванное путешествием, отчасти потребность рассеять смутный страх, овладевавший им, а отчасти и любопытство. Как бы там ни было, он бесшумно подошел к двери смежной комнаты, прислушиваясь, потом, тихо приоткрыв ее, убедился, что она пуста.

Тогда он двинулся на цыпочках к другой стене на свет, пробивавшийся через узкую щель. Бледно-красный луч шел, как он сейчас же убедился, из щели старой окованной железом дубовой двери. Он осторожно приник к ней лицом и увидел перед собою картину, которая заставила его забыть обо всем на свете и приковала к месту…

Он видел перед собою комнату, освещенную висячей лампой, завешанной абажуром. За небольшим столом, заваленным бумагами и заставленным беспорядочно сдвинутыми в сторону бутылками и тарелками, сидели два человека. Один сидел спиною к дверям, и его широкие плечи, воловий затылок, взъерошенные курчавые волосы порой совершенно заполняли всю плоскость зрения в узкой щели. Он возбужденно говорил, потом внезапным резким движением подался вперед, и в это мгновение яркий свет лампы осветил лицо другого собеседника. Вазер застыл от испуга: это был Помпеус Планта! Но какое у него было тоскливое, мрачное лицо! Глаза ушли глубоко в орбиты и горели жутким блеском. Резкие складки легли над сдвинутыми густыми бровями. На лице этом и следа не осталось горячей гордой жизнерадостности. Оно выражало только страстную озлобленность и глубокую скорбь. Он казался постаревшим с утра на целых десять лет!

– Я неохотно даю свое согласие на пролитие крови людей, которые когда-то близко стояли ко мне, и еще неохотнее прибегаю к неизбежной в таких случаях помощи Испании, – медленно и глухо заговорил Планта, когда другой окончил свою бурную, не расслышанную Вазером, речь. – Но… – Тут глаза его вспыхнули ненавистью. – Но если уже надо пролить кровь, Робустелли, то его, по крайней мере, не забудьте…

– Джиорджио Енача! – со смехом ответил итальянец и, воткнув свой нож в лежавший подле него небольшой хлеб, поднес его Помпеусу Планта, как подносят голову на копье.

При этом выразительном символическом ответе итальянец повернул голову, и Вазер увидел совсем близко от себя его красное лицо. Он отпрянул от щели и осторожно, бесшумно пробрался опять к своему ложу. Сцена эта навела его на многие размышления и укрепила его в решении на следующее же утро поспешить в Вальтеллину и предупредить друга о грозившей ему опасности.

В маленькое окошко, напоминавшее скорее бойницу в стене крепости, еще только брезжил рассвет, когда Вазер проснулся от стука в дверь. Он быстро оделся и собрался в дорогу. Старуха поручила ему передать привет ее сыну, тщательно привязала к его ремням пороховницу, которую, видимо, чтила, как драгоценную семейную реликвию, с опасливой осторожностью проводила его через кухонную дверь за пределы усадьбы и указала ему на змеившуюся между скал дорогу, по которой ему надо было идти узким ущельем в котловине Кавелош…

– Как войдете в ущелье, – сказала она, – взгляните на голые утесы по левую сторону от озера, и вы увидите далеко вьющуюся тропинку. На этой тропинке вы тотчас же заметите Августина: он с четверть часа тому назад ушел отсюда со своей корзиной и тоже в Сондрио идет, как и вы… Разговоритесь с ним и не отставайте от него. У него здесь, правда, не все на своем месте, – добавила она, указывая на свой лоб, – но дорогу он знает как свои десять пальцев…

Вазер сердечно поблагодарил ее и быстро удалился от спавшего еще дома. Скоро он вступил узенькой тропинкой между диких скал в овальной формы долину, окруженную каменными стенами, сплошь покрытыми ледниками, увидел узкую дорожку, Августина, шагавшего вдоль пропасти, и поспешил за ним.

Он был еще во власти впечатлений этой ночи, как ни старался овладеть ими и претворить их в ясные мысли. Он чувствовал, что то, чему он был свидетелем, означало собою большое несчастье и что судьба открыла ему лишь одну непонятную и бессвязную для него страничку подготовлявшихся жутких событий. При всей своей юной жизнерадостности он был глубоко потрясен, потому что любил и уважал, хотя и по-разному, этих двух людей, столкнувшихся в непримиримой, очевидно, вражде.

Как своеобразна, подавляюще прекрасна была эта местность в первых красноватых лучах солнца! Внизу – зеленая бездна озера среди покрытых густой растительностью уступов и островков, тонувших в чаще темно-красных альпийских роз, как в алой ткани. Кругом стояли отвесные блестящие стены, изрезанные серебряными змейками струившихся из глетчеров ручьев. На юге, где вела из долины шедшая вверх зигзагом дорожка, ослепительно сверкало снежное пространство, над которым высоко поднимались красноватые утесы и пирамидальные горы…

Вазер догнал наконец шедшего впереди него человека и, поздоровавшись, попытался было завязать с ним разговор. Но тот шел молча, погруженный в свои думы, едва взглянул на Вазера и не проявил ни малейшего любопытства, ни удивления. Он с явной неохотой, скупыми словами отвечал на его вопросы, и так как тропинка вилась все круче и круче и становилось скользко идти по мерзлому снегу, то он и совсем замолк. Они взошли на вершину раньше, чем Вазер ожидал. Перед ним выросла вдруг мрачная с острыми зубцами башня-гора. Вазер спросил, как называется этот грозный исполин.

– Разно, – ответил Августин. – В Граубюндене ее называют иначе, чем у нас в Сондрио… Здесь она называется Горой несчастья, а у нас – Горой скорби.

Вазер, неприятно пораженный этими печальными словами, пропустил вперед своего необщительного спутника, остановился на несколько мгновений и, не выпуская его из виду, пошел сзади, желая без всякой помехи упиться одиночеством среди этого чудесного горного простора.

Долго, долго тянулась дорога вниз, вдоль буйного Малеро, пенившегося над огромными камнями, устилавшими его русло. Солнце грело все жарче и сильней. На дорогу падала уже тень от каштановых деревьев, уже приветливо махали ветками виноградные лозы. На холмах сверкали нарядные церковки, и дорога часто переходила в мощеную деревенскую улицу. Наконец они вышли из последнего ущелья, и перед ними раскинулась позолоченная предзакатным солнцем роскошная Вальтеллина со своими знойными виноградниками и болотистыми рисовыми полями.