Голоса над рекой

Когда он приходил домой, он, бывало, не шел есть, пока не расскажет теще, какие операций сегодня сделал и как сделал - каким методом-способом, как резал, как шил - каждый шаг. И даже рисовал все на листке - весь ход операции. Теща надевала очки, садилась, если до того, скажем, лежала, и молча, внимательно слушала, смотрела рисунок.

Она знала всех его больных по фамилиям и судьбам.

...Ах, сон!.. Он часто говорил жене: "А ты полюби свой сон! Ты же свой собственный сон не любишь! Снотворные!.." Она сердилась, но понимала, что муж был прав. А он...

Когда, бывало, на самом сне тихонько скажет ему няня: "Вставай давай, вострый (острый) привезли", - он вскакивал, словно не спал, и бежал в приемный покой, а после операции, если она была, снова засыпал в дежурке мгновенно и мертво, хоть и на полчаса, пока снова не приходила няня... Так и осталось на всю оставшуюся жизнь: мгновенное засыпание-просыпание, "мертвый" сон...

Когда он прочел это стихотворение про Шарл, он так изумился, так разволновался вдруг, как будто другие стихи Дриза - седые матери, баюкающие Бабий Яр, желто-красно-зеленая процессия шутов, идущая фиолетовой улицей с прахом Короля Лира на плечах - не изумляли, не рвали душу! Но ЭТО так лично коснулось его, так точно другой человек сказал о НЕМ, и, главное, сказал такими простыми, обычными словами, так сумел отразить тот их момент, что он, когда переводил, до того волновался, что вначале вообще ничего не мог перевести, а потом, когда все же перевел беспомощно так развел руками: ну да, мол, конечно, как же можно уснуть, когда "у кого-то что-то заболит"!.. У КОГО-ТО...

А у нее - какие же боли тогда были! А лабиринтопатия! Ни одного движения головой она не могла сделать, чтобы не возникла черная чернота такое быстрое было вращательное головокружение, что она вообще переставала что-либо видеть. Вот он и привез ее, безнадежную, в Новокузнецк. Но здесь никто не обнадежил его, здесь ему просто сказали о крайне серьезном положении жены и в связи с этим о необходимости второй операции на позвоночнике - по жизненным показаниям, - рискованного, но единственного сейчас шага, и разъяснили суть операции.

...Вместо "Шарл" он порой переводил "Шура", хотя точно не знал, не был уверен, что Шарл действительно в переводе Шура.

Стихи он читал жене не в промежутках между болями - промежутков не было, - он читал их ВМЕСТЕ, - ведь она жила ДВУМЯ ЖИЗНЯМИ, поэтому такое было возможно...

А как легко он не спал тогда!..

Когда он вернулся из кардиосанатория и считался уже как бы здоровым долго еще была слабость, потливость противная, серость лица и голубизна губ, усталость быстрая... Ведь вот же - и не работал столько, и отоспался, как никогда за свою жизнь, да и инфаркт был не трансмуральный - не обширный, не сквозной, а все равно - вяло шло выздоровление...

Правда, за последние две недели он все же стал крепнуть, он и внучку в первый раз сам выкупал, - когда она из роддома прибыла, и уже довольно много ходил, хотя и медленно или даже с остановками, но ходил, причем с шагомером, купленным по совету санаторных врачей, - вначале по 700 шагов в день, а потом и по 5 и по 7 тысяч.

Шагомер он прикрепил тоненькой цепочкой к брюкам спереди у левой цапки подтяжек, и если кругом было тихо, можно было услышать, как шагомер тихонько постукивает в такт его шагам...

И вот старшая дочь сидит перед разложенным диваном и выкладывает на него подарки и покупки.

У ног ее раскрытый чемодан; другой, закрытый, и две большие мягкие сумки - чуть подальше. Все тут, вокруг нее: мать и сестра по краям дивана, отец в кресле, 9-летний сын рядом со своим отцом, племянница в новой красивой колясочке - спит...

- Папочка, тебе! Твое любимое! - передаю отцу вино - яркую желто-красную бутылку.

Отец надевает очки, которые всегда висят у него на груди на веревочке и внимательно разглядывает этикетку.

Я смущена, даже озадачена: отец сидит такой нарядный - в новой пижаме, вернее, в новом домашнем костюме.

Костюм этот был куплен сестрой лет 7 назад в Ленинграде, но он так и оставался новым, так как все 7 лет провисел в отцовском шкафу. Я понимала, что костюм был надет не ради меня, так как был уже ношен - ношен сейчас, в мое отсутствие, и был даже ушит с боков.

ГДЕ ЖЕ КОРИЧНЕВЫЙ ЛЫЖНЫЙ КОСТЮМ?

Это был байковый костюм времен 50-х годов, теперь поблекший, с белесыми разводами, с резиночками у кистей и щиколоток. В нем, тогда новом, отец ходил с матерью на лыжах. (У матери были нормальные ноги! Мать бегала на лыжах!!)

После того, как родители бросили лыжи, костюм этот был убран и забыт, но, наверное, лет 5 или 6 назад отец извлек его откуда-то, втянул в пояс и к щиколоткам новые резинки, - в рукавах были хорошие, кое-где подштопал, поставил заплаты, постирал, погладил и стал носить. Почти всегда. Вначале мы все ругали его за этот костюм, смеялись даже, но он продолжал носить.

А потом все привыкли.

И вот - отец НЕ В НЕМ!

Костюмов у него было полно, и всего полно, всякой современной одежды: свитеров разных, рубашек с погончиками, с молниями, бобочек... Даже джинсы были. И ни одного пятнышка нигде, ни одной пуговки болтающейся, измятости малой... Все висело в шкафу отца в полном порядке, но... не носимое... Вернее, носимое, но уж очень редко.

Что-нибудь из этого надевалось, если он шел, например, на партсобрание или на какое-нибудь проводимое им занятие, и шел из дома - с работы он был, конечно, в своем врачебном, или когда они с матерью шли на какой-нибудь вечер, концерт, на какую-нибудь интересную встречу, или, скажем, в гости, - если гости приходили к ним и были людьми близкими, что чаще всего и бывало - отец был все в том же лыжном костюме.

На работу он ходил в синих брюках с красной искрой, хотя и старых, но прекрасно держащих стрелку, и в синей шерстяной кофточке-рубашке с пуговицами на груди, тоже старенькой, зато очень мягкой; в больнице переодевался в хирургическое, одинаковое для всех хирургов: в светло-голубые брюки х/б и белую короткую рубашку с короткими же рукавами, тоже х/б. Ну а сверху, естественно, белый халат и колпачок. (В белом этом колпачке, конечно, уже стареньком, "домашнем", отец любил загорать, если летом бывал "на природе". Три раза он был на море, два из них - то со мной, то с сестрой, - и на море тоже был в этом колпачке - не только загорал в нем - был везде: на экскурсиях, на рынке, в столовых...)

Все, что обычно носил отец, он любил, и оно было или на нем или на полке в прихожей - не в шкафу: этот вот лыжный костюм, эта кофточка-рубашка и брюки с красной искрой.

Да, еще был СЕРЫЙ СВИТЕР (Вместо синей кофточки мог быть только он) ОЧЕНЬ любимый. С широким воротом, не раздражающим шею и с большими ромбовидными, красиво вшитыми заплатами на локтях. Заплаты ставила одна приемщица из химчистки, которая немного шила и латала, причем латала хорошо и латать любила.

Любимой еще была (из верхней одежды) летная куртка с цигейкой внутри, обтянутая сверху из-за сильной потертости темно-коричневой плащевой тканью.

Носовые платки отец не любил, но они, конечно, были - лежали аккуратными отутюженными стопочками - один к одному - на верхней полке шкафа или свернутые трубочками в красивых картонных коробках. И лежали, как и все - годами...

Вместо носовых платков он пользовался хирургическими салфетками, особенно ценившимися после стирок, когда становились совсем мягкими.

Два раза в год отец проводил генеральную уборку шкафа. Из него все вынималось, просматривалось, проветривалось, а сам шкаф изнутри пылесосился и протирался, и все затем возвращалось на свои места.

Как относился ко всему этому Шкаф? Положительно. Он гордо осознавал себя единственным Хранителем Ценностей своего Хозяина, поэтому считал, что весь уход за ним и его содержимым правильный.

Однако, скорее всего, Шкаф не отдавал себе отчета в том, что любимые вещи его Хозяина хранятся как раз не в нем. Вот, например... "Вот, например, - думал Шкаф, - понадобился Хозяину новый домашний костюм пожалуйста! Аккуратно поверните ключик в моей дверце, не дергая резко, откройте ее и снимите костюм!