Страница 4 из 40
У самой Лилианы, дочери известного писателя моего детства, автора "Приключения Травки", было больное сердце, из-за чего она умерла совсем молодой, оставив всего одну книгу, но с такими горько-радостными стихами и рассказами, с такими пронзительными, что и одной такой вполне хватило бы и для долгой жизни.
Название рассказа Лилианы "Процент голубого неба" тоже было вписано в заветный блокнот - на букву "П". Вместо слова "процент" стоял его знак - %.
Несмотря на то, что все сейчас было хорошо, жена металась душой, да и так металась: спать не могла, лежать не могла, то и дело подходила к койке мужа, смотрела к а к спит, слушала к а к дышит...
Любую кровать он называл "койкой". И еще говорил: "заправить"... "Заправил койку", "надо заправить койку"... Так вот осталось - с войны, с армии...
Тоны его сердца всегда были приглушены и не часты, - очевидно, у него была врожденная брадикардия: 50-60 ударов в минуту. Но когда во время бессонницы, уже не зная, что делать, куда деваться, я ложилась иногда на его руку, никогда этим его не пробуждая, всегда в надежде: "сейчас усну", всегда несбыточной, сердце, через руку, звучало громко и гулко, и, казалось, часто. Она слушала, механически считая удары, но вскоре отодвигалась - не любила долго слушать. Почему - она не объясняла и себе, не любила, и все. Но как-то ее внук, тогда шестилетний, объяснил.
Однажды, лежа на диване, он случайно обнаружил ладошкой свои сердцебиения. Он спросил: "Сердце, да?" Она сказала: "Да". "А оно всегда так будет?" Она не успела ответить: внук быстро убрал руку с сердца, вскочил с дивана и, убегая, крикнул: "Ладно, бабушка, ладно..."
Он все понял - дети гениальны, - но осознать всего не мог и, интуитивно боясь осознания, не желая его, убежал: вдруг бабушка захочет все разъяснить?
Вот и я не любила... Бьется, и хорошо, и слава Богу ("Ладно, бабушка, ладно...")...
Выходит, если искать чуда, если действительно его искать, то это звуки сердца.
В ритме вальса... 3/4...
ЕГО СЕРДЦА.
Господи, о чем только не думалось, не вспоминалось сейчас...
Один раз после ремонта они поехали в универмаг - купить материал на шторы в прихожую: задергивать вешалку.
Было многолюдно, душно, и ей стало нехорошо, но материал на шторы они успели выбрать. Он попросил у продавщицы стул, усадил жену и пошел в кассу.
Я оказалась почти за прилавком и хорошо видела разворачиваемые ткани и руки с чеками.
Подошел муж и тоже протянул чек.
Продавщица взяла их рулон, но тут чья-то поспешная рука протянула свой чек.
Девушка отложила взятый рулон, взяла два других - алый и белый - и стала быстро отмеривать. А... кто-то брал уже такие отрезы... Ну да, брал...
Алый был не просто алый, но с особой глубиной, с темным каким-то отливом.
Продавщица завернула алый в белый, потом все это в серую бумагу, отдала в руки и снова взяла их рулон.
"Какое бы вышло нарядное, праздничное платье, а белый - на простыни, простыни почти все износились, да и люди берут, понимают"... - и она стала делать мужу знаки: дескать, возьми и нам! Он вначале не понял, тогда она громко шепнула:
"Возьми и нам такое". Он услышал, махнул рукой: "Да замолчи ты!". Разозлился.
"Ну и зря", - сказала она.
Он взял сверток, и они пошли из универмага к своей машине. "Ты почему такой вредный?" - спросила она. "Ах, да замолчи ты, ради Бога! На гроб берут!"
...Один раз, когда они собирались на работу, она увидела его в прихожей - через открытую дверь спальни, где одевалась. Он был уже одет, так как выходил пораньше - прогреть машину. Он не видел ее. Она же видела, как он старательно и очень серьезно надевал на пальто через плечо и большой живот выменянный планшет, который в общем-то ему и не был особо нужен, как сдвигал его с живота на правый бок и как, довольный, пошел...
Вспомнилось, как после очередной бессонной ночи она сидела в их средней комнате, кабинете, и что-то выписывала из книги. Было тихо. Вдруг из кухни раздались звуки радио. Они, хотя и были негромкими, раздражали ужасно. Все раздражало после этой ночи. И тут раздался еще один звук, тоже из кухни и тоже страшно раздраживший ее, тем более, что она не понимала, что это за звук был.
А это был звук его бритвы.
"Какое счастье, - думала она сейчас, стоя возле него, - он бреется!"
Он - бреется.
БРЕ-ЕТ-СЯ!
"БРО-ЕТ-СЯ"!! И внезапно звуки бритвы стали большими и заполнили весь мир.
Когда они находились в нейрохирургической клинике Новокузнецка, - она была очень тяжелой после неудачной московской операции и теперь ожидала вторую, которая должна была как-то исправить работу знаменитого профессора - чуть ли не самого главного нейрохирурга страны - муж (в Новокузнецке он был вместе с ней, ухаживал за ней, помогал во всем) читал ей на еврейском стихи Овсея Дриза. Читал и тут же переводил, так как она еврейского не знала. Он знал, потому что родился и жил до войны в еврейской деревне, где закончил семилетку.
С тех пор он помнил язык, хотя, когда лет 15 после войны открыл на еврейском сборник Шолом-Алейхема, вначале читать не мог, но вскоре все вспомнил и читал хорошо, а вот говорить на еврейском ему больше не пришлось, - родителей и всех его родных в 41-м расстреляли немцы, а теща, хотя и помнила много еврейских слов и многое понимала, говорить не могла. А больше никого почему-то на его пути не встретилось, с кем можно было бы поговорить...
Он хорошо знал и украинский, потому что десятилетка у них была уже украинской, да и жили они с украинцами, дружили с ними - большое украинское село было совсем рядом, через речку; неплохо, тоже со школы, помнил немецкий, так что в армии раз был даже переводчиком, а когда после войны жил в Ташкенте, довольно быстро обучился узбекскому.
А вот жена к языкам была неспособна.
Взять с собой в Новокузнецк сборник Дриза решила она, потому что любила его, зная, конечно, на русском, и любила, как муж читал на еврейском, и, главное, как переводил. Тут у него появлялось большое и особое обаяние, которое в обычной жизни ему как раз не было так уж свойственно.
Этот сборник, красиво изданный, с портретом и суперобложкой случайно купила старшая дочь - прямо накануне их отъезда. Дриз в высоком черном свитере был похож на Высоцкого. С тех пор она навсегда запомнила одно стихотворение и сейчас, прислушиваясь к дыханию мужа, механически повторяла строчки из него:
"Ломир зих швэрн, Шарл"*, "А мэнч аф а мэнчн дарф гофн"...** Все стихотворение в дословном переводе мужа звучало так:
Давайте себе поклянемся, Шарл,
Если такое случится,
Когда тебе захочется плакать,
Чтобы мне не хотелось смеяться.
Давайте себе поклянемся, Шарл,
Человек на человека должен надеяться
Если у кого-то что-то заболит,
Пусть другой не сможет уснуть.
У него никогда не было бессонницы, он всегда спал хорошо: только ляжет и спит.
Просто у него как-то не выходило нормально спать.
7 лет армии, включая 4 военных года, а он радист первого класса - какой сон!..
Со студенчества уже ночные дежурства - медбрат в неврологической клинике, а там всегда тяжелые постельные больные... ну а потом - хирургия. А какая хирургия без ночных дежурств! Да и семья уже была - четыре человека, вскоре пять, а зарплата у них с женой небольшая, совсем, можно сказать, маленькая...
Бывало, он брал по 12, по 14 ночных дежурств в месяц, а хирургия у них экстренная круглосуточно и круглогодично и - вместе с травмой. А об отгулах тогда и речи не было.
И выходило, что когда он дежурил в ночь, днем у него была обычная, своя, работа:
плановые операции, перевязки, обходы... А потом сразу - эта ночь... С утра же и весь день после - снова своя работа... 36 часов подряд...
И так - почти через день.
Он еще старался и все суточные праздники брать, так как праздники оплачивались вдвойне. Да и любил он свою работу, всю ее любил, и дежурства тоже, да и здоровый был, молодой.