Страница 56 из 69
— Да ты молодец, Ванек! Даже не ожидал, что сегодня поднимешься! Ну, а раз так — сейчас ухи похлебаешь, а там будем думать...
На лице отшельника особой радости не было. Скорее, даже — печаль. Видно, не хотел так быстро отпускать своего постояльца. Поэтому Сибирцев успокоил его:
— Дед Архип! Ты ж сам меня лечил, чтоб быстрее на ноги поднять. А сейчас что? Загрустил, подумав, что могу скоро и уйти от тебя?
— Привязался я к тебе, Ванёк! Так, что не мыслю, как один-то буду зимовать... А ведь столько лет зимовал — и ничё!
— Так давай вместе пойдем! В Ныроб! Там и останешься! А я — домой поеду...
— Не-е-е, в Ныроб не пойду! — резко ответил тот. — Даже и не проси! Один не пойду и с тобой — тоже!
— Ну вот... — Сибирцев уже и не знал, как можно уговорить деда, поэтому перевел разговор. — Да, ты говорил, уха там славная? Давай отведаем твоей ушицы!
***
Через три дня Архип Пантелеевич принес ему другую палку. Так что неотесанную жердину Сибирцев положил опять на пол, а эту, похожую на трость, стал испытывать на прочность. Выдержала, однако, его солидный вес! С новой палкой передвигаться было совсем легко, так что он уже самостоятельно вставал и выходил по нужде. А как хорошо подышать с утра пораньше воздухом, чистым и свежим, как младенец! Когда солнце начинает уже выкатываться, а на травах еще держится роса! Или вечером — когда смотришь на небо и в горле ком стоит от буйства красок, от фантазий незримого художника, сумевшего выдать в нескольких мазках столько экспрессии! Вот так вот! Когда каждый день наблюдаешь все это — привыкаешь и перестаешь замечать красоту. А стоит лишь стать ненадолго лежачим... Э-э-эх!
Сибирцев сидел на пенечке возле хибарки и любовался вечерним небом. Опираясь на палку, он вытянул ноги — пусть отдохнут немного, и наблюдал, как старик суетится возле костра. В подобии чайничка закипала ключевая вода, и «шеф-повар» достал из кармана коробушку с сушеными травами и зацепил из нее хорошую щепоть своими богатырскими пальцами.
— Эх, какой у нас будет чаёк, Ванюша! Мой любимый — с чабрецом! Да и ты, смотрю, его тоже полюбил! Небось, в своем... этом... Петербурге такого никогда не пивал? — спросил он и тут же осекся, видно, пожалел, что напомнил постояльцу о родных местах. — Ладно, Ваня... Лучше поведай мне о планах своих... строишь ведь их, смотрю по твоим глазам...
— Да, дед Архип! Я ведь тоже к тебе привязался! Но — не могу свою жизнь останавливать в этих местах дремучих. Мне ведь нужно домой выбираться... да и в университете меня тоже ждут...
— Ладно, ладно... не оправдывайся! Эт я на старости лет здесь отшельничаю... озлобился на людей-то, Ваня... вот и не хочу их видеть... Ну, а ты... Да... и когда ж собрался?
— Хотел, дед, с тобой посоветоваться. Знаю, не пойдешь, потому уговаривать не буду. Но ты хоть дорогу мне покажи до Ныроба-то! Или еще ближе какие селения есть?
— Ничё, до Ныроба дойдешь... верст десять до него, а то и меньше...
— Так это недалеко?
— Недалеко для ходячих! А для таких как ты — полдня пути! Так что как настроишься — скажешь заранее, что б я тебе из погребка какого провианта достал... да... там еще и консервы в вещмешках остались... короче, скажешь, Ванёк...
— Посоветуй, дед, куда там пойти? Что б помогли люди добраться до Чердыни или сразу — до Перми. А там уж зайду к знакомым — есть там знакомые — местные географы...
— Тебе, Ваня, сейчас не на людей надо уповать, а на Бога! И потому идти прямиком в церковь Никольскую...
— Ту, что люди Божии строили? Где настенная роспись со Святым Христофором?
— Она самая!
— А почему? Ты же сам-то и не особенно веруешь?
— Да кто ж тебе такое сказал? Иль ты думаешь, что если веруешь, то надо по сто раз на дню креститься да молитвы читать? Есть и другая вера, Ваня! Она тоже сильная! А может, еще сильнее... Я тебе все сказал, дружок, дойдешь до Ныроба — зайди в церковь и поклонись в ноги заступнику сваму — Святому Христофору с пёсьей головой!
— Да ты дед, заладил о своем Христофоре! И почему? Сходство с собой увидел? Он перетаскивал на своем горбу людей через воду, да? И ты меня тащил из запруды?
— Может, и поэтому! Но, Ваня, не только...
Старик хитро улыбнулся и добавил:
— Его наши охотники почитают!
— Охотники? А я тогда при чем?
— Так ты, мил друг, думаешь, охотник — эт тот, кто за живой тварью мышкует? Не-е-т, Ванек! Любой, кто промышляет чем-то! Вот ты сейчас... чем промышляешь? А? Хочешь найти здесь какие богатства или земли древние, да? Рыщещь как пес охотничий... А знаешь, что перед любой вылазкой чердынских охотников священник кропил святой водой... кого? Охотничьих собак! Вот кого! И тебя бы не мешало... окропить...
— Хорошо, хорошо! Я не спорю! — Сибирцев почувствовал, что старик разошелся не на шутку.
— Да, кстати, сегодня как раз и день почитания Христофора Псеглавца!
— Сегодня? — удивился Сибирцев.
— А почему нет? Конечно... если не запамятовал...
— И в чем суть такого дня?
— Ну... — старик задумался. — Много не скажу, сам плохо помню... Но вроде бы в этот день переходят с одной дороги на другую...Или в другое время... Короче, куда-то переходят, и все!
Он смутился, что не смог внятно ответить на этот каверзный вопрос и закончил свою речь той же фразой, которая уже и поднадоела его постояльцу:
— Так что мой тебе совет: придешь в Ныроб — поклонись Христофору!
Пока они вот так рассуждали, травяной напиток настоялся и распространял аромат скошенного луга. Сибирцев с наслаждением вдыхал его и вглядывался в темнеющее небо. Долго ли еще он будет гостить в этом медвежьем углу?
***
Этой ночью приснился Сибирцеву сам Святой Христофор. Видимо, вечером было много разговоров о нем с Архипом Пантелеевичем, а может, потому, что день его почитания выпал.
Будто он, Сибирцев, идет через густой хвойный лес, подпирающий высоченными стволами купол неба. Куда идет — непонятно! Кругом — полумрак и влага, да и разве могут попасть лучи солнца сквозь такие заросли? А угрюмые великаны перешептываются друг с другом, какие-то козни задумывают. И словно насмехаются над маленьким человечком, оказавшимся в их западне. То подкинут под ноги отросток выбившегося из-под земли корня, чтобы споткнулся он и плюхнулся лицом в гнилые листья, то бросят в лицо гирлянду бородатого лишайника, чтобы побольнее хлестнуть по глазам.
И что, скажете, можно чувствовать, окажись в такой глухомани? Только безумный страх! Только холод, сковавший сердце в кусок льда!
Идет он и идет, пробираясь сквозь ветки, обнимающие друг друга, и протискиваясь между стволами, породнившимися общей мохнатой кроной. Уже и надежду потерял выбраться на волю, когда видит... залитую солнцем поляну, покрытую крупными ромашками. Только и успел подумать: откуда их так много? Колышутся белым покрывалом с желтыми горошинами, как будто дышат: вдох — выдох.
И скользит над этим покрывалом, вроде наступает на него, но не проваливается — неужели такой легкий — не то какой святой, не то сам Бог. А как еще думать, если в одной руке у него — крест, а в другой — скипетр? И платье на праведнике синее бархатное, а поверх него — красный шелковый плащ. Сам статный такой, ноги и руки, как и положено благородному человеку, но вот голова — собачья.
— Что ж ты, мил человек, забрел в такую глухомань? — спросил он Сибирцева.
А тот и ответил:
— Я и сам не знаю, почему здесь оказался. Тем более не знаю, как мне отсюда выбраться. А ты, я вижу, не сам ли Христофор будешь, или есть с песьей головой другие святые?
— Нет в этих местах других святых, да и вообще никого нет! — прогремел голос над округой. — И тебе надо бы уходить...
И тут Сибирцев вспомнил, что не очень-то пока из него ходок хороший:
— А как уходить мне, когда ноги не слушаются?
— Вижу, что слушаются, раз через такую чащу пробрался на свет божий!
— Так то я — во сне... А наяву-то не сумею...
— Все ты сумеешь! Отсчитай восемь вечеров и приходи ко мне!