Страница 3 из 33
Моего милого Антуана, оказывается, терзали сложные вопросы. Однажды он спросил меня:
– А как ты думаешь, мы попадем в ад?
– Почему?
– Ну ведь мы с тобой мужеложцы. Мы содомиты, Люсьен, а это смертный грех.
– Да, грех.
– И что же теперь с нами будет?
Я мог только высказать то, во что всей душой верил тогда сам:
– Господь милостив.
Я и впрямь мог считать себя Господним любимцем – у меня всегда была семья, любящие родители, я рос не просто в сытости, а в баловстве и неге. Никогда ничем не болел, я любил людей и от них видел улыбки и ответное расположение. И вот, наконец, я обрел любовь и она стала взаимной! Я любил лучшего человека в мире и был любим им. Мы были словно Адам и Ева после вкушения яблока и до изгнания из рая. Будучи от природы глупым, я не имел и опыта лишений, чтобы хоть раз задуматься о будущем и устрашиться его.
Безумец.
Глава 3. Зима 1622
Зима 1622 года… Она была адски холодной. Застывала грязь на улицах, застывало дыхание, у отца впервые в жизни погибли розы, хоть он и укутывал их соломой и мешковиной. Взлетели цены на все, что могло гореть. Всем слугам нашего дома по очереди приходилось сторожить сад по ночам, чтобы обездоленные не вырубили деревья на дрова. Каждое утро у ограды мы находили нищих, не нашедших крова на эту ночь, которая закономерно стала для них последней.
Как всегда с холодами пришла горячка.
– Сапожник с улицы Медников вчера возвращался из кабака, когда пошел снег. Придя сильно навеселе, он рухнул спать, не сняв мокрую одежду, а утром проснулся красный и горячий как печка. Лекарь пустил ему кровь и дал слабительное, но сапожник умер через три дня. Туфли с бантами из лилового шелка, заказанные для мадам, пришлось заканчивать его подмастерьям…
– Вы слышали? Наша прачка отдала Богу душу – плохо протопила свою каморку, и горячка унесла ее за пару дней…
– Говорят, в беднейших кварталах горячка каждый день уносит по сотне человек, мрут целыми семьями…
Вот такая зима выдалась у нас в том году. Мне мало что было интересно, кроме Антуана. Я вообще мало что замечал, а дни, месяцы и даже времена года я осознавал по смене блюд на кухне. Надо чистить рыбу – значит, четверг, я сбиваю крем для эклеров – значит, воскресенье, я чищу миндаль и толку кардамон в фарфоровой ступке – значит, на носу Рождество.
И сразу после рождественской службы Антуан заболел. Может быть, его прохватило студеным ветром, пока мы возвращались из церкви, может, он простудился, выскакивая на заснеженный двор прямиком от жаркого очага, но на следующее утро он лежал на постели горячий, с красным лицом и запавшими глазами.
– Антуан… – испуганно позвал я его, и он разлепил помутневшие и какие-то сухие глаза. Его взгляд, остановившийся на моем лице, был кроток и печален.
– Я… – ты видишь, Люсьен, мне что-то вот… нехорошо…
Я в ужасе схватил его за руку и поразился, насколько эта тонкая рука горяча.
– Антуан, что с тобой?! Скажи, что с тобой? – задавал я вопросы, на которые мы оба знали ответы. Точнее, ответ был всего один: это была смерть.
Я с трудом выпустил его руку и сломя голову помчался вниз, к матушке. Она все поняла, едва на меня взглянув. С состраданием поглядев мне в лицо, она тяжело поднялась по скрипящим ступеням в верхнюю спальню. Она уже несколько лет не переступала порога этой комнаты, а ведь когда-то на этой широкой кровати спали пять-шесть моих братьев и сестер! Теперь там лежал Антуан, разметавшись и сбросив с себя покрывало. Меня поразило, насколько шумным было его дыхание: он как будто захлебывался при каждом вдохе, грудь его в растерзанной ночной рубахе ходила ходуном.
– Бедный ягненочек! – вздохнула матушка, опускаясь на скамью возле кровати. Она приложила свою мягкую ладонь на лоб больному и нежно отвела волосы с глаз. Перекрестилась и прочитала коротенькую молитву, мне показалось, что в уголке ее глаз блеснула слеза.
– Люсьен. Сначала ты возьмешь отцовский тазик для бритья и нальешь туда теплой воды – котелок на каминной решетке еще не остыл. Принесешь мне воду и полотенце – я попробую сбить жар.
А потом ты побежишь к отцу – он осматривает яблони у потайной калитки в заборе. Расскажи ему про Антуана и скажи, что я прошу прислать господского лекаря. Пусть явит божескую милость и осмотрит бедного мальчика. Иди с отцом к госпоже и уж попроси как следует, Люсьен!
Я бежал, наливал, подавал, несся через весь сад к отцу – рыдать я начал уже по дороге, но чтобы внятно поведать, что случилось, меня хватило. Отец заткнул за пояс свои рабочие рукавицы, но тяжелые безобразные сапоги переобувать не стал – мы так и явились в господский дом и там увидели госпожу Сюзанну – она инспектировала бельевую с холщовым бельем, расположенную близ черного хода.
Мой отец при виде нее стянул свою широкополую шляпу, а я так и был с непокрытой головой. Лишенный возможности сделать привычный почтительный жест, я бросился перед госпожой дю Плесси на колени.
– Что случилось? – испуганно спросила она.
Я открыл рот, чтобы ей ответить, но вместо слов из моей груди вырвались лишь рыдания.
– Мадам, позвольте сказать вам, что лучший друг этого прохвоста – Антуан, поваренок, который делает эклеры, захворал сегодня утром горячкой. Моя жена нижайше просит: может, ваш лекарь осмотрит бедного мальчика?
Во время речи моего отца я не отрываясь смотрел на госпожу сквозь пелену слез, застилающую мои глаза, но даже сквозь эту пелену я заметил то же выражение, что и у моей матушки – острой тревоги, тут же сменившейся спокойной скорбью.
– Все в руках Божьих, отчаяние – это грех, Зиновий, – обратилась она к моему отцу. – Мэтр Шапле осмотрит мальчика. Я сейчас же разыщу его и попрошу прийти к вам. Больной же в доме садовника, а не на кухне? – тут ее взор обратился на меня и, как мне тогда показалось, оставался на моем заплаканном лице дольше обычного.
Действительно, для кухонных девушек была отведена комната рядом с кладовой, а все поварята по заведенному порядку всегда спали у кухонного очага, прямо под столами, постелив на пол мешковину. Значит, госпожа Сюзанна была осведомлена о нашей дружбе и о том, что Антуан ночует только у меня. Тогда я не придал этому значения.
Мэтр Шапле действительно пришел очень скоро. Его невысокая, но прямая фигура, властные манеры и туго набитый саквояж, распространяющий сильный запах каких-то снадобий, успокоили и меня, и даже Антуана, который был в сознании, несмотря на усилившийся жар.
– Что, Бернадетта, у тебя появился еще один ягненочек? – обратился он к моей матушке, обтиравшей больного влажной тканью.
– Кто-то же должен позаботиться о бедном сиротке, Жан-Жак, – ответила матушка. Они, несмотря на разницу в положении, поддерживали приятельские отношения, еще с давних пор, когда под предводительством мадам дю Плесси полгода не давали крестить младенца Армана, поручившись, что тот доживет до крещения, а не умрет еретиком.
Доктор слушал дыхание Антуана, щупал его лоб, стучал по груди и наконец пустил ему кровь, перетянув жгутом худую руку и вскрыв ланцетом вену на запястье. Кровь потекла густая, и маленькая миска, подставленная под разрез, наполнялась медленно.
– Вы все правильно делаете. Обтирайте его, чтобы сбить жар. Давайте ему пить, воду, можно разведенного вина. Завтра я еще раз приду и пущу ему кровь, если потребуется. И молитесь. Молитесь! – с этими словами мэтр Шапле покинул спальню, но не ушел: матушка пригласила его разделить с ней завтрак. Обтирая горячее тело Антуана, стараясь не задеть его завязанную руку, я вполуха слышал их долгий и, видимо, секретный разговор – говорили они вполголоса, часто делая паузы, в продолжение которых я слышал только хрипы в груди моего мальчика.
Всю ночь я не спал, следя за Антуаном, давая ему пить и обтирая, чтобы сбить жар. Он стал дышать часто-часто, хрипы в груди усилились. Под утро меня сморил короткий сон: мне снилось, что я и Антуан лежим на полянке в обнимку. Солнце грело нас, и во всей этой картине была удивительная гармония и теплое, щедрое счастье.