Страница 24 из 33
Вечером он жаловался отцу Жозефу.
– Я боевой конь! Я создан для войны, для битв и побед, а меня заставляют работать на племя!
– Значит, королева-мать – пройденный этап. Вы, дорогой Арман, переросли альковный период для продвижения своей политики.
– Порвать с королевой-матерью? Она мне этого не простит.
– Главное – это король. Он, кажется, не требует от вас службы такого рода.
– Едет! – заслышав шум запряженной шестерней кареты, госпожа Мари-Мадлен радостно бросилась вниз встречать Монсеньера.
– Здравствуй, дорогая! – Монсеньер поцеловал ручку Мари-Мадлен, так и сверкая глазами. – Война! Мы выступаем сегодня же, во главе тридцатитысячной армии!
– А его величество?
– Он возглавит поход!
– А кто будет регентом?
– Вдовствующая королева. Люсьен, собирайся, мы едем на войну!
– Не забудь положить теплые перчатки, – озабоченно сказала Мари-Мадлен.
– Возьму дюжину, – согласился я. Какое это было облегчение – найти в этой женщине союзника по части заботы о бренном теле нашего господина. Если мои просьбы он пропускал мимо ушей, а с медиком торговался, то племянница вила из него веревки: он стал нормально, по часам, питаться, больше улыбаться и раньше ложиться. Только Комбалетта могла непринужденно отправить его спать, зайдя в кабинет в два часа пополуночи и разогнав всех секретарей. Страшно представить, какие о ней и о Монсеньере ходили слухи.
Мы покатили на запад, в двух каретах, запряженных в общей сложности тридцатью двумя лошадьми – такого выезда не было даже у королевы-матери! Я всю дорогу проспал, стараясь лишний раз не высовываться из экипажа – уж слишком взбудораженными выглядели все окружающие мужчины: горячили коней, без нужды трогали оружие. Громкие голоса, конское ржание, скрип седел и бряцание шпаг пугали меня, Жюссак, Рошфор и даже Виньи стали какими-то чужими и неприступными, я еще раз увидел, как высоко возносит человека конь и клинок.
В карете его высокопреосвященства ехали отец Жозеф и кардинал Ла Валетт – младший сын старого маршала Д’Эпернона. Этот молодой дворянин, знатнейшего и богатейшего рода, тоже посвятил себя церкви, как и Монсеньер, как и отец Жозеф. Мне странно было, что столь блестящие молодые дворяне когда-то выбрали служение Богу, хотя могли бы вести беззаботную жизнь в богатстве и праздности. Уж хотя бы высыпаться.
Отец Жозеф предводительствовал целой ораве капуцинов в бурых капюшонах и грубых сандалиях – он намеревался установить в лагере «образцовый гигиенический порядок» – не хотел чумы и прочей заразы, как под Хильдесхаймом. Ну и окормляя души воинов, разумеется.
Наконец тридцатитысячное войско во главе с нашим возлюбленным королем Людовиком достигло побережья Атлантики, где возвышалась твердыня гугенотских мятежников – Ла-Рошель.
Я озирался по сторонам, разминая затекшие ноги, когда увидел эти знаменитые бастионы – из лагеря крепость напоминала несколько коробок и цилиндров, сгрудившихся на горизонте. Даже с такого расстояния светлые укрепления выглядели неприступными – уж очень высокие и совсем без окошек, камень выглядел будто отполированным, я не мог различить на стенах ни людей, ни пушек – хотя они там были во множестве, чем и объяснялось такое расстояние до первых наших укреплений: обзор у ла-рошельцев был превосходный, а в пушках, ядрах и порохе недостатка не наблюдалось.
Мне показалось, что только протестантская сдержанность удерживает мятежников от глумления над осаждающими – Ла-Рошель ни разу никому не удалось взять штурмом.
– Да там толщина стен – метров пять! – заявил Жюссак. – Такие что долбить, что взрывать – без толку, только порох переводить.
– И атаковать тяжело – мы ж как на блюдечке на равнине на этой, – поддержал его Виньи.
– А если с моря, монсеньер?
– С моря такие же укрепления, только узкий проход открыт, для одного судна, и тот цепью перегораживают, – пояснил Жюссак, бывавший здесь раньше, еще во время прошлого гугенотского мятежа.
Мне совершенно не понравилось на войне – шатер его высокопреосвященства продувало, до кухни идти и идти, до отхожего места тоже не близко, кругом лошади да пушки. Трава вытоптана, хорошо хоть дождя нет. С моря дул свежий соленый ветер, разнося грохот артиллерийской канонады – с острова Рэ, где отчаянно отбивался от англичан форт Сен-Мартен, лишенный подвоза воды и пищи.
– Коня! – прогремел Монсеньер, и Жюссак сам подвел к нему крупного гнедого жеребца с белой проточиной на лбу. Легко взлетев в седло, Монсеньер сдернул с головы шляпу и с места взял в карьер, взметнув фонтаны песка.
Ветер развевал его волосы и красный тяжелый плащ, красиво дополняющий винно-красный камзол с разрезными рукавами с отделкой из черного атласа, большой кружевной воротник и манжеты. «Замерзнет ведь без шляпы, – огорчился я, – хорошо хоть перчатки надел», – красные перчатки из мягкой кожи были точно такого же оттенка, как и высокие узкие ботфорты.
На Монсеньере была новая золотистая кираса и шпага тоже только что от полировщика.
Он был прекрасен как Божия гроза, и я подумал, что в войне тоже есть своя прелесть.
Глава 19. Оборона форта Сен-Мартен
Мое потрясение в этот день достигло своей вершины, ибо я удостоился чести видеть самого короля – Людовика Справедливого! Я никогда не забуду этого момента, когда сама Франция в лице нашего обожаемого монарха прошла мимо меня, одним глазком выглядывающего из шатра в ожидании ужина.
Снаружи возле входа остановилась группа из трех придворных, один из которых, седовласый аристократ в брыжах, менторски произнес:
– Где это видано, чтобы король выезжал без начальника гвардии! При Генрихе III никогда, никогда… – чего никогда не происходило при позапрошлом монархе, никому дослушать не удалось, потому что и говоривший, и слушатели замерли в глубоком поклоне.
На поляну въехали два всадника – Монсеньер на гнедом, а на белом – сам король Людовик! Высокий худой мужчина с красивым печальным лицом, локонами черными, как вороново крыло, и черными же большими глазами без блеска – ресницы его были так длинны, что взор казался матовым – приятным тихим голосом спросил, продолжая начатый разговор:
– Неизвестно, сколько продержится Сен-Мартен…
Тут к государю обратился маршал Шомберг:
– Сир, с острова Рэ приплыл человек!
– Давайте его сюда.
Сидевший у костра немолодой простолюдин, сушивший дырявую рубаху, кинулся на колени перед королем:
– Сир, я добрался из Сен-Мартена, еще двое утонули. Вот, – он подал королю залитый воском цилиндрик. Король развернул скрученную бумагу и прочел: «Мы без воды и пищи не продержимся дольше восьмого сентября».
– Ничего не осталось, сир, – воскликнул солдат, пытаясь приподняться и поцеловать руку королю, но не удержавшись, неловко упал на песок. По его изможденному лицу потекли слезы.
– Благодарю! Позаботьтесь о нем, – повелел король. Солдата подхватили под руки и увели. – Что скажете, монсеньер? – обратился Людовик к кардиналу.
– Скажу, что Сен-Мартен держится, и это главное! Я объявлю награду каждому, кто доберется до острова Рэ и доставит гарнизону еду и питье.
Его величество благосклонно кивнул и удалился, слегка нетвердой походкой на длинных худых ногах, по неровному песку, взрыхленному сотнями сапог и копыт.
– Сто пистолей каждому, кто прорвется в Сен-Мартен! – провозгласил Монсеньер. Провидение услышало его: в эту ночь, с шестого на седьмое сентября, тринадцать отчаянных рыбаков на своих узких плоскодонных лодках, пользуясь небывало высоким приливом, доставили в осажденный форт еду, воду и вино. Следующее утро гарнизон Сен-Мартена встречал не умирая, а пируя.
Я нашел отчаянного пловца на кухне, доедающего глубокую миску ячневой каши.
– Страшно было плыть? – спросил я.
– Страшно! – охотно сообщил солдат. Сегодня он выглядел получше.
– Вода-то холодная?