Страница 23 из 33
– Простите, мадам, – повинился я. – Сплетни ходят про всех, даже про короля. А уж что говорят про королеву Анну и Бэкингема – хоть святых выноси.
– Королева Анна тоже женщина несчастная, – возразила Мари-Мадлен, отворачиваясь от окна, – замужем – а ни детей, ни мужа, по сути. Туз червей! Партия.
Она всегда выигрывала, как занятие со столь предсказуемым исходом ей до сих пор не наскучило – Бог весть, но я радовался своим проигрышам – это была ничтожная плата за возможность поговорить о Монсеньере, да и вообще послушать новейшие придворные сплетни. Госпожа Мари-Мадлен нередко обыгрывала в шахматы своего дядю, что уж говорить о пикете с таким туповатым малым, как я. Она и Рошфор как-то насели на меня, заставляя выучить хотя бы названия шахматных фигур, но я запомнил только короля и коня, а потом с наслаждением следил, как Мари-Мадлен поставила графу мат в пять ходов.
– Шахматы – не карты, в них не смухлюешь. И не пари! – бурно обрадовался Жюссак, услышав о разгроме – он до сих пор не забыл триста проигранных пистолей.
– Но почему королева Анна выбрала именно Бэкингема, неужели мало честных французских дворян?
– Чтобы не увидеть их честные французские головы на плахе, вероятно.
– Ну тогда почему не посол какой-нибудь дружественной к нам страны?
– Они все старые, с седыми усами. И потом, когда Бэкингем только появился, мы находились с Англией в состоянии мира. И вообще – Бэкингем такой… интересный.
– Вы говорили, что у него красивые белокурые локоны и зеленые глаза, а усики такие тоненькие, как шнурочки.
– И весь обвешан жемчугами. И воротники у него все сплошь из фламандского кружева. Но дело не в этом – он настолько уверовал в свою счастливую звезду, что ему напрочь отказывает критичность.
– Сколь веревочке не виться, все равно совьет петлю… – посулил я. Мари-Мадлен подошла к окну, высматривая карету с красным султаном. Но широкий двор был пуст. Все были в Лувре и обсуждали мятеж гугенотов в Ла-Рошели.
Только солдаты Жюссака стояли навытяжку в карауле. В новой резиденции Монсеньера, получившей название Пале-Кардиналь, места хватало – во дворце была огромная библиотека, картинная галерея, обеденный зал, двусветный зал для приемов, а ширина парадной лестницы составляла конкуренцию Лувру – и как обычно дальновидный, Монсеньер поставил всех в известность, что завещал Пале-Кардиналь королю.
Кабинет Монсеньера был просто отрадой моему сердцу – так много там было бархата, гобеленов, резного дуба, картин, золота и мрамора.
– Подумать только, – потрясенно вздыхал Шарпантье, – а когда Монсеньер был епископом в Люсоне, у него даже ковра в спальне не было, и восемь рубашек на все про все!
Но больше, чем роскошь и удобство нового дворца, меня поразила скорость его постройки. Я не мог поверить, что за два года можно было с нуля возвести такое огромное здание! С часовней, в которой сам Монсеньер служил мессу, с сотнями покоев и множеством потайных ходов, к которым кардинал питал большую привязанность, и вся схема которых была известна лишь ему.
Мне он показал потайную дверь за книжным шкафом, и я первое время до одури боялся всех шкафов – мне казалось, что обопрись я случайно на дверцу – не миновать мне оказаться в подземелье и блуждать там неделями, не находя выхода.
– Английская эскадра вышла из Портсмута в конце июня, скоро они достигнут Ла-Рошели – и Боже, храни Францию! – тихо произнесла Мари-Мадлен, прислонясь головой к стеклу. – Пятнадцать кораблей, пятьдесят транспортов с восемью тысячами солдат… На «Триумфе» – сам Бэкингем.
– Восемь тысяч? А у нас сколько, мадам?
– У нас – это в форте Сен-Мартен? Там тысяча солдат под командованием генерала де Туара и двенадцать орудий…
– А в Ла-Рошели?
– В Ла-Рошели десять тысяч солдат. Вопрос в том, за кого они – за своего короля-соотечественника или за английского короля-единоверца. Какое счастье, что сейчас хоть Испания притихла, после Монзонского договора!
– Да, мадам, этот договор – просто спасение…
Как ни странно, но Монзонский договор и обстоятельства его ратификации я помнил очень хорошо.
Год назад, в июле 1626, Монсеньер повез проект договора с Испанией на одобрение вдовствующей королеве как члену Государственного совета. Кроме того, Мария Медичи была истовой католичкой и тещей короля Испании Филиппа IV, женатого на ее дочери Изабелле. Браки сына и дочери с испанской короной были делом жизни Марии Медичи и главным результатом ее политики в бытность регентшей после смерти мужа. Так что без нее испанские дела не делались.
Путь до Тюильри был неблизким. Я заметил, как Монсеньер нервно кусает губу, глядя в окно. Видимо, решившись, он вздохнул и перевел взгляд на меня.
– Люсьен… Вы позволите? – и он положил мне, ошеломленному, руку на колено.
– Да, мсье Арман… – ответил я, но почему-то мне стало жутко.
– Пожалуйста, мальчик мой, – он взял мою руку и потянул к себе.
– Но вы же едете к ее величеству королеве-матери?
– Вот именно, – он скорбно покачал головой, не прерывая движения.
– Да вы что! Мсье Арман! Не могу я, не буду!
Он уставился на меня своими большими глазами, готовый, как казалось, грозить мне, пугать, но вдруг страдальчески заломил брови:
– Это будет стоить Франции мирного договора. Я три года готовил это соглашение, заставил замолчать наших протестантских союзников, я уговорил испанского посла и самого Оливареса! И теперь все это полетит в тартарары! – две крупные слезы покатились по его щекам. Прежде чем они добрались до подбородка, я уже стоял меж его разведенных ног.
– Занавески хоть задерните.
– Это нужно не мне, это нужно Франции… – приговаривал он, дрожащей рукой проводя по моим волосам. – Люсьен, мальчик мой, мальчик мой… Хватит! – отстранив меня, он с усилием застегнулся, поправил одежду и заслонился бюваром. – Вы же понимаете…
Он нежно провел рукой по моей щеке.
– Вы гораздо лучше меня справились бы с аргументацией перед ее величеством…
И я сидел как дурак в Тюильри и даже не захотел выйти из кареты и размять ноги, зайти в лакейскую, поболтать с другими слугами, ждал его и переживал, как он там справится с убеждением вдовствующей королевы.
Мария Медичи была женщина горячая, что и говорить. Подарив Генриху IV, своему супругу, наследника через девять месяцев после свадьбы, она тем самым уже выполнила свой долг перед мужем и государством, а ведь кроме его величества Людовика XIII, она родила еще пятерых детей – за династию можно было не опасаться. Красивая белокурая королева в свои пятьдесят лет благодаря своей полноте почти не имела морщин и выглядела здоровой и крепкой. «Если мой хозяин, на десять лет моложе ее, мог справиться с ней, будучи епископом Люсонским, то теперь те дни позади. Его богатство и влияние возросло, а мужская сила, увы, пошла на убыль».
Мне было немного жаль королеву-мать: Монсеньера невозможно ни забыть, ни кем-то заменить – кто еще так храбр, так умен, так любезен, с таким красивым лицом, по-юношески стройным станом, выразительными глазами, вкрадчивым бархатным голосом? Наверное, она будет страдать.
Потом, когда я почти заснул, мне вспомнилось, что большой наперсный крест, усыпанный рубинами, подарила Монсеньору королева Мария. Он был как пурпурная река – крупные, со смородину, рубины горели и переливались, ослепляя и завораживая.
А ведь в сегодняшнем событии государственного значения (если все получится), есть толика и моего участия. Могла бы ее величество одарить меня хотя бы одним камушком? Я мог бы сделать серьгу. Хотя серьгу носят только старики вроде герцога Д’Эпернона, как во времена их молодости при Генрихе III. Но потом я вспомнил, что рубины возжигают честолюбие и жажду власти в их владельце, и решил – пусть мой вклад во благо Франции останется анонимным.
Когда вернулся Монсеньер, гадать о результате дипломатического сношения было излишним: он так и сиял.
– Большая победа! Договор одобрен, наконец-то испанцам дадут по рукам!