Вдали от тебя (ЛП)

— Ничего.

— Софи, ты плакала. — Он протягивает руку, и я отворачиваюсь, когда он касается моей щеки. — Что сказал Трев...

— Мы говорили о Мине, — перебиваю. — Я расстроилась. Трев не... Я просто расстроилась. — Я потираю руки, отступая от него. — Ты рано вернулся. Что-то забыл?

— Твои уколы сегодня, — говорит папа. — Разве мама не говорила тебе?

— Ой. Говорила. Я совсем забыла.

— Я подумал, что могу отвезти тебя.

Меня пробивает дрожь, которую я не могу сдержать, и его это ранит. Едва заметная вспышка печали на его лице, но все же.

Внезапно мне вспоминаются все те дни, когда он отпрашивался с работы, чтобы возить меня к физиотерапевту. Он ждал в приемной, листая документы, пока я принуждала свое тело слушаться. И как после он всегда обнимал меня.

— Конечно. Я не против.

По пути к врачу мы разговариваем о самых обычных вещах. О футбольной команде, которую спонсирует папин стоматологический кабинет, а еще он подумывает об уходе с должности помощника тренера из-за того, что мама хочет ходить с ним на уроки танцев.

— Думала о колледже? — спрашивает папа, когда мы проезжаем почтовое отделение.

Бросаю на него взгляд.

— Не особо, — отвечаю.

Не могу. Не сейчас. Слишком многое нужно сначала сделать.

— Понимаю, как для тебя это было тяжело, родная. Но это важно. Пора начинать задумываться.

— Хорошо, — говорю я. Что угодно, лишь бы он закрыл тему.

Офис доктора Шут находится в кирпичном здании рядом с железнодорожными путями, и папа не сразу выходит из автомобиля, словно уверен, что повторится история перед сеансом у Дэвида. Поэтому я жду снаружи, пока он не выходим, и мы в молчании заходим внутрь.

Он остается в приемной, а мне приходится прикусить язык, чтобы не попросить его пойти со мной. Я продолжаю твердить себе, что мне не нужно держать его за руку, что я уже знаю после Центра, как проходят инъекции. Я научилась ни от кого не зависеть, кроме себя самой. Так что просто сажусь на кушетку и выжидаю.

Дверь открывается, и в кабинете появляется улыбающаяся доктор Шут с очками в красной оправе на шее.

— Давно тебя не было, Софи.

После короткого опроса об уровне моей боли она отходит, чтобы я могла раздеться. Я снимаю рубашку и в одном лифчике ложусь на кушетку лицом вниз. Сквозь одноразовую клеенку она холодит мне живот, я достаю из кармана джинсов телефон, когда доктор Шут с предварительным стуком возвращается обратно. Листаю папку с музыкой и вставляю наушники в уши, позволяя звукам отвлекать мои чувства. Прижимаюсь лбом к сложенным рукам и концентрируюсь на дыхании.

— Дай мне знать, когда будешь готова, — произносит доктор Шут. Она помнит наш договор, помнит, что я не могу даже смотреть на длинную эпидуральную иглу, знает, насколько она меня пугает — даже спустя столько времени, после множества операций, я не могу держать себя в руках, когда меня протыкает дурацкая иголка.

Я никогда не буду готова. Мне это ненавистно. Я предпочла бы очередную операцию.

— Начинайте, — говорю я.

Первый укол — слева от позвоночника по центру спины, где боли самые сильные. Я делаю вдох, кулаки мнут бумажную подстилку на кушетке. Доктор опускается ниже, еще три слева, заканчивает глубоким уколом в поясницу. Длинная игла проникает в мое тело, закачивая кортизон в воспаленные мышцы, выгадывая мне еще немного времени. Затем — четыре на правой стороне. К тому времени, когда она принимается за шею, я дышу с трудом, музыка невнятным шумом отдается в ушах, и я просто хочу, чтобы она прекратила, пожалуйста, перестань.

Я хочу, чтобы Мина держала меня за руку, смахивая волосы с моего лица, говорила, что все будет хорошо.

По дороге домой папа заезжает в кафешку и заказывает шоколадный коктейль с арахисовым маслом. Это именно то, в чем я нуждаюсь в этот момент, и мои глаза наполняют слезы, ведь он даже не спрашивал. Мне словно снова четырнадцать. Никогда не думала, что захожу вернуться в те времена физиотерапии и тростей, полетов на облаках Окси, но вот она я. Тогда я хотя бы была живой.

Протягивая мне шейк, папа ловит мой взгляд и не выпускает стакан.

— Как себя чувствуешь, малыш? — спрашивает он, окутывая меня полным беспокойства голосом.

— Буду в порядке. Просто немного больно.

Но мы оба понимаем, что я лгу.

44

ГОД НАЗАД (ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ)

— Ненавижу тебя!

Ныряю вниз, когда из комнаты Мины вылетает ботинок, а следом за ним Трев.

— Придурок! — Второй ботинок пересекает коридор, а Трев, едва взглянув на меня, убегает с преисполненным эмоциями лицом. Он вылетает в черный ход, оставляя дверь нараспашку.

Слышу злобное бормотание Мины и, выглянув за угол, тихонько стучусь к ней в спальню. Она резко разворачивается, и я напрягаюсь, заметив, что она плакала.

— Что случилось? — спрашиваю ее.

— О. — Она смахивает слезы. — Ничего. Все прекрасно.

— Ага, чушь не неси.

Она шлепается на кровать, прямо поверх разбросанных на одеяле бумажек.

— Трев придурок.

Я сажусь рядышком.

— И что он натворил?

— Он сказал, что я слишком открылась, — передразнивает Мина.

— Я-ясно, — протягиваю я. — Знаешь, информация контексту не помешала бы.

Перевернувшись набок, Мина вытаскивает из-под себя бумаги. И вручает мне пачку, собранную скрепкой.

— Это мое эссе на стажировку в нашей газете. Я попросила его прочитать, и потому, что он идиот, — последнее слово она кричит, чтобы брат наверняка ее услышал, — он сказал, что лучше мне его не отправлять.

— Я могу его прочесть? — спрашиваю.

Мина пожимает плечами, в драматическом жесте прикладывая руку к глазам.

— Пофиг, — говорит она, словно это не имеет значения, что подразумевая, естественно, обратное.

Все пять минут, что я читаю, она молчит. Единственный звук в комнате — шорох бумаги, когда она шевелится на кровати.

Дойдя до конца, я долго смотрю на последнее предложение, гадая, что же сказать.

— Все так плохо? — слабо интересуется она.

— Нет, — говорю ей. — Нет, — повторяю, потому что она совсем не выглядит убежденной, отчего мне хочется свернуться калачиком с ней рядом и говорить, какая она замечательная, пока она сама не убедится. — Оно прекрасно. — Я сжимаю ее руку.

— В нем я должна была рассказать о том, что сформировало меня как личность, — она как будто ищет оправдание. — Он мне сразу в голову пришел. Трев сказал, что проверит. Я и не думала, что он так разозлится.

— Хочешь, я пойду поговорю с ним?

В ее серых глазах, покрасневших и припухших от слез, загорается огонек.

— Правда?

— Да. Я быстро.

Оставляю ее в комнате и следую в постройку на заднем дворе, которую Трев преобразовал в мастерскую. Приблизившись, слышу изнутри ритмичное пошаркивание наждачной бумаги по дереву.

Трев, сгорбившись над столом с инструментами, шлифует пару треугольных решеток для моего сада. Мгновение смотрю, как его крупные пальцы уверенно движутся по кедру, обтесывая торчащие неровности. Ступаю внутрь, вдыхая запах опилок и моторного масла.

— Я не хочу об этом говорить, Соф, — заявляет он прежде, чем я успеваю открыть рот. Продолжает находиться спиной ко мне, даже перейдя к другой стороне решетки. Наждачка проносится по дереву, взметая в воздух горку опилок.

— Он был и ее отцом тоже. У нее есть полное право писать о нем.

Плечи Трева под тонкой черной футболкой напрягаются.

— Она может писать о чем хочет. Только не... об этом.

— Я не знала. Она никогда не рассказывала, — запинаюсь я. — Что вы были с ним, когда он умер.

— Да, были. — Его голос безликий и безжизненный, словно, только отключив эмоции, он может затрагивать эту тему. — Все произошло быстро.

Даже не знаю, что ответить. Мне больно думать, что десятилетний Трев играл в мяч со своим папой и видел, как между подачами он упал из-за кровоизлияния в мозг.