Страница 16 из 56
Куда бы я ни посмотрела, везде она. Мне не сбежать от нее, как ни пытайся.
Я тщательно выбираю, что сложить в коробку, знаю ведь, что Трев пролистает каждую книгу, каждую вырезку, словно в них заложен какой-то глубинный смысл, послание, чтобы утешить его. Украшения он переложит обратно в красную бархатную шкатулку у зеркала, а одежду — в шкаф, и никогда больше не достанет их.
Кладу последнюю книгу в коробку и слышу, как папа открывает входную дверь.
Выхожу на лестницу.
— Хороший день? — спрашиваю его.
Он улыбается.
— Да, солнышко, неплохой. А ты весь день дома была?
— Съездила в магазин за почвой. И ромашками.
— Рад, что ты все занимаешься садоводством, — говорит папа. — Тебе полезно бывать на солнце.
— Я собиралась позвонить маме и спросить, что она хочет на ужин, но мой телефон заряжается наверху. Можешь дать свой?
— Конечно. — Он подходит ко мне, по пути доставая телефон из кармана коричневых брюк.
— Спасибочки.
Я жду, пока он не исчезает в кухне, а после выхожу на крыльцо. Сначала я звоню маме, так что фактически я не лгала, но меня перебрасывает на голосовую почту. Наверное, она на совещании.
Жму на номер Трева.
— Это Софи, — быстро говорю я, когда он отвечает. — Пожалуйста, не клади трубку.
Пауза, потом вздох.
— Чего тебе?
— У меня остались ее вещи. Я подумала, может, ты хочешь их забрать. Я могу привезти их.
Снова долгая пауза.
— Давай попозже. Около шести?
— Приеду.
— Увидимся.
Только сбрасываю вызов, как меня охватывает беспокойство. Я не могу вернуться внутрь. Не могу просто сидеть наверху, рядом с тем, что от нее осталось, сложенным в коробку. Ухожу обратно в свой сад, потому что это единственное, чем меня можно теперь отвлечь от проблем.
Папа уже вытащил из машины мешки с землей и выстроил их у клумб. Машу ему со двора, и он машет мне в ответ с кухни, где моет посуду.
Неловкой кучей разваливаюсь на земле, тянусь к крайней клумбе и вытаскиваю из почвы камешки, откидывая их через плечо. Печет жаркое летнее солнце, и по спине стекает пот, пока я работаю. Согнутая под неудобным углом нога просто добивает меня, но я игнорирую боль.
Я разрываю мешок и приподнимаю его на край деревянной клумбы, засыпая туда свежую землю. Снова и снова зарываюсь руками во влажную почву, пропуская ее между пальцами, аромат влажной земли действует успокаивающе. Зарываясь руками все глубже, поднимаю нижнюю почву, перемешиваю старые и новые слои. Кончиком пальца задеваю что-то гладкое и металлическое, погребенное в глубине. Хватаю его и вытягиваю на поверхность потускневший кружочек серебра.
Удивившись, кладу кольцо на ладонь и стряхиваю грязь.
Ее кольцо. Я помню, как она думала, что потеряла его на берегу озера летом прошлого года. Мое лежит в шкатулке, запертое, потому что не стоит ничего без сочетающейся пары.
Так крепко сжимаю пальцы на кольце, что удивительно, как слово, выбитое на серебре, не отпечатывается на коже татуировкой.
20
ТРИ С ПОЛОВИНОЙ ГОДА НАЗАД (ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ)
— Вставай давай.
Я натягиваю на голову одеяло и мычу:
— Отвянь.
Уже неделя, как меня выписали из больницы, и за это время я ни разу не покинула своей комнаты. С трудом даже встаю с кровати, слишком все напоминает, какой отстойной стала моя жизнь. Я могу лишь смотреть телек и принимать коктейль из обезболивающих, которые доктора все продолжают мне выписывать, и от них я словно в тумане и не желаю ничего делать, вообще.
— Поднимайся. — Мина сдергивает с меня все одеяла, и одной рукой мне нечего ей противопоставить — вторая еще в гипсе.
— Злыдня, — говорю ей, осторожно перекатываясь на другую сторону, вместо ответа укладывая подушку на лицо. От усилий, потребовавшихся для поворота, у меня вырывается стон. Даже с таблетками все болит, неважно, двигаюсь я или нет.
Мина шлепается на кровать рядом со мной, совсем не потрудившись сделать это поизящнее. От ее веса матрас подпрыгивает, раскачивая меня. Я вздрагиваю.
— Прекрати!
— Тогда вылезай из постели, — говорит она.
— Не хочу.
— Очень жаль. Твоя мама говорит, ты не хочешь выходить из комнаты. А когда твоя мама начинает звать меня на помощь, я знаю, что это проблема. Так что — вставай! Ты воняешь. Тебе в душ уже надо.
— Нет, — стону я, уткнувшись лицом в подушку. Придется мыться на этом дебильном стуле для немощных стариков. Мама каждый раз крутится за дверью, накручивая себя волнением, упаду ли я. — Просто отстань от меня.
— Ага, да-да, это точно сработает со мной. — Мина закатывает глаза.
Я не вижу, как она встает, а чувствую это. Слышу звук включившейся воды. На секунду решаю, что она включила душ в ванной, но потом подушку, которую я держу, вырывают у меня из рук, а когда я открываю рот, чтобы возразить, Мина выливает на меня стакан холодной воды. Я воплю, слишком резко принимая вертикальное положение, и это больно, черт, как же больно. Я до сих пор не могу привыкнуть, что не в состоянии повернуться и двигаться как раньше. Но сейчас так зла на нее, что мне все равно. Упираюсь здоровой рукой о кровать, хватаю подушку и швыряю в нее.
Мина довольно хихикает, пританцовывая вперед-назад, дразня меня пустым стаканом.
— Сучка, — говорю я, убирая упавшие на глаза волосы.
— Пока будешь мыться, можешь называть меня как хочешь, вонючка, — заявляет Мина. — Идем, вставай.
Она протягивает руки, и не так, как кто угодно другой, кто становится моей временной тростью. Не как папа, который хочет всегда меня носить. Не как мама, которая хочет завернуть меня в мягкое одеяльце и никуда больше не выпускать. Не как Трев, который до отчаяния хочет излечить меня.
Она протягивает руки, а когда я не сразу их беру, щелкает пальцами, напористо, нетерпеливо.
Как обычно.
Я кладу свою руку на ее. Она тепло и нежно улыбается, и сколько же в этой улыбке облегчения.
21
СЕЙЧАС (ИЮНЬ)
У дома Бишопов розовые ставни и белая отделка, а яблоневое дерево на переднем дворе растет сколько я себя помню. Прижав к бедру коробку, я опираюсь на перила и осторожно поднимаюсь на крыльцо.
Не успеваю позвонить, как Трев открывает дверь, и на секунду мне кажется, что мой план провалится, что он не пригласит меня.
Но он отступает, и я вхожу внутрь.
Странно чувствовать себя нежеланным гостем. Я половину жизни провела в этом доме и знаю каждый закоулок: где хранятся разный ненужный хлам, где спрятаны «Орео», где найти чистые полотенца.
Знаю все тайники Мины.
— Ты в порядке? — Взгляд Трева задерживается на том, как я поглаживаю больную ногу. — Давай, — он забирает у меня коробку и на секунду забывается, когда хочет взять меня за руку.
Но в последний момент вспоминает и одергивается. Потирает рот рукой и оглядывается через плечо на гостиную.
— Не хочешь присесть? — спрашивает он, но в его голосе так и сквозит нежелание.
— Можно я сначала в туалет сбегаю?
— Конечно. Ты в курсе, где он.
Как и ожидалось, его внимание уже все на коробке с вещами Мины. Он исчезает в гостиной, а я иду по коридору. Останавливаюсь у двери ванной, открываю и закрываю ее, словно вошла внутрь, и на цыпочках двигаюсь через кухню к единственной спальне на первом этаже. Мине это нравилось. Она всегда была беспокойной по ночам, писáла до самого рассвета, пекла булочки до полуночи, в три утра бросала камни в мое окно, выманивая на поездку к озеру.
Дверь комнаты закрыта, и я не решаюсь из страха, что она издаст какой-нибудь звук. Но это мой единственный шанс, так что я берусь за ручку и медленно поворачиваю ее. Дверь открывается, и я проскальзываю в комнату.
Когда придумывала план, я боялась, что, проделав весь этот путь, окажется, что все ее вещи упаковали по коробкам или увезли.