Мангазея

– Может быть, и так, Савельич, – согласился тот. – Вон сколько и разной птицы в округе. Гляди, как куропатки-то боярынями московскими вперевалку бегают.

Афанасий усмехнулся:

– Ты-то сам этих боярынь-то московских хоть видел?

Тот рассмеялся:

– Да нет, конечно. Я же из поморов буду, а посему все более по берегам Студеного моря обретался. Просто знающие люди в Холмогорах так говорили.

В это время над ними пролетела стайка куликов-воробьев, издавая свист своими крыльями.

– Ишь, разлетались, окаянные, – незлобно заметил Тимофей. – У всей живности, стало быть, свои заботы…

– Уж это точно. Всем прокорм как-никак требуется, – согласился Афанасий.

А через некоторое время они застыли на месте: серая утка-шилохвостка со своим выводком на некотором удалении пересекала тропу прямо перед ними, продираясь сквозь траву к речной воде. Однако, увидев людей, она предупреждающе громко крякнула, и утята разом тут же присели, сжавшись в желтые, в коричневые крапинки, комочки.

– Ишь ты, вроде как и спрятались… – усмехнулся Тимофей.

А утка, выбежав из травы на тропу, вытянула в сторону как бы подбитое крыло и, прикидываясь подранком, прихрамывая, с шумом бросилась в траву и, постоянно крякая, старалась привлечь к себе внимание.

– Уводит нас с тобой от выводка, – потрясенный ее самопожертвованием, тихо сказал Афанасий.

– Мать… – так же тихо сдавленным голосом произнес Тимофей. – Эта никогда не предаст и не бросит свое потомство…

Афанасий удивленно посмотрел на него. Оказалось, что в этом суровом с виду человеке, скитальце и добытчике, скрывалась добрая и ранимая душа. И еще что-то сугубо личное прозвучало в его голосе. «Ну и ну…» – только и смог он подумать про себя, сделав такое неожиданное и очень важное для себя открытие.

А Тимофей неожиданно и так резко свистнул, что утята врассыпную и косолапо кинулись с тропы в траву.

Пройдя еще с полверсты, на ровной сухой площадке увидели шесть нарт с увязанными на них тюками поклажи. Рядом с ними были отчетливо видны темнеющие на мху следы костров стоявших здесь когда-то чумов.

– Надо же! – удивился Афанасий и огляделся вокруг своими зоркими глазами воина. – А никаких людей-то и не видно…

– А их здесь и нет, – с видом знающего человека пояснил Тимофей. – Здесь было зимнее стойбище самоедов, а теперь они погнали свои стада оленей на север, оставив ненужные зимние вещи. Зачем их, спрашивается, тащить с собой? А осенью станут гнать оленей обратно на юг и снова вернутся сюда. – И, видя немой вопрос в глазах Афанасия, заметил: – Не волнуйся, Савельич, никто этих вещей не возьмет – в тундре живут честные люди.

Тот усмехнулся:

– Можно подумать, что самоеды живут прямо-таки по библейским заповедям!

– Не совсем, конечно, так, – рассмеялся Тимофей, – но вот оставленные в тундре вещи уж точно никто не возьмет.

– Ну да ладно. С нартами вроде как разобрались. – И вдруг рассмеялся: – А вот ты удивлялся, почему это тропа вдоль реки так утоптана. В то время как рядом бродило целое стадо оленей.

– Которые только и делают, что бегают к реке, чтобы напиться водички, а не есть ягель, который как раз и хорош-то на полянах, а не у реки, – усмехнулся Тимофей.

– Не только, – заметил Афанасий и рассказал о том, как олень спасался от гнуса, целиком забравшись в воду.

– А ты, Савельич, часом, не врешь? Небось и выдумал-то все ради потехи…

Тот, обмахнувшись веткой от назойливого гнуса, с усмешкой посмотрел на него:

– Да нет, не вру, Тимофей. Своими глазами видел на берегу Тазовой губы, когда шли на коче из Тобольска в Мангазею. Одни только рога да ноздри и торчали из воды у того бедолаги.

– Надо же… Хотя, признаться, ежели уж очень-то жить захочешь, то не только в воду залезешь…

– Ну ладно, философ, – заметил Афанасий, – давай-ка двигать назад, а то можем так и без обеда остаться.

– Ты-то, Савельич, чего это так беспокоишься, – усмехнулся тот. – Ведь тебе как начальнику завсегда лучший кусок оставят.

– Так я же ведь о тебе-то беспокоюсь, дурья твоя голова!

– Ну, ежели так, – улыбнулся тот, – то давай и взаправду поспешать назад будем…

Едва они подошли к стоянке, как к ним устремился стрелецкий десятник и возбужденно воскликнул:

– Ты знаешь, Савельич, наши рыбачки вот такого осетра, – он раскинул руки в стороны, пытаясь показать его размеры, – поймали! Да еще и нескольких сигов в придачу со стерлядкой! Так что осетровой ушицы на весь отряд в три котла хватило!

– Ай да молодцы, рыбачки! – обрадовался и Афанасий. – Это же надо – ушицы из осетра отведаем! – И, загораясь охотничьим азартом, посоветовал: – Ты, Семен, передай своим рыбачкам, чтобы после ушицы, еще до отдыха, они еще раз поставили в речку сети. А после отдыха и проверим их. Может, дай Бог, и еще раз повезет. Ведь всякое бывает… – Тот согласно кивнул головой. – К тому же сейчас уже полярный день, и мы без ущерба для дела можем задержаться здесь еще на некоторое время. А запас, как известно, карман не тянет.

– Золотые слова, Савельич! – вступил в разговор Тимофей, предвкушая редкое лакомство. – Не может такого быть, чтобы больше не повезло.

Афанасий критически глянул на речушку:

– Толком-то и не поймешь, то ли речка, то ли ручей, а, глянь-ка, какое богатство в нем обретается… Ведь, по словам опытных рыбаков, осетры водятся в довольно большом количестве лишь в Мангазейском море и уже в меньшем – в нижнем течении Таза-реки. Ведь даже у берегов Мангазеи они очень редко попадают в их сети. Так как же тогда эта рыбина оказалась здесь, в этой забытой Богом речушке, вдали даже от Мангазеи?! – растерянно воскликнул он.

На что Тимофей заметил:

– Однако ведь те же рыбаки говорили, что во время нереста осетры нередко уходят метать икру в верховья реки. Так что эта самая рыбина и может как раз быть одной из них.

Афанасий укоризненно посмотрел на него:

– А разве тебе не известно, что нерест у рыб в этих местах начинается несколько позже?

– Известно, конечно. Однако вот только одна незадача, – заметил Тимофей.

– Какая? – одновременно заинтересованно спросили Афанасий и Семен.

Тот задумчиво посмотрел на стрелецкого десятника:

– А скажи-ка мне, Семен, добытая вами рыбина была самкой или самцом?

Тот откровенно рассмеялся:

– Да кто же в них-то разберется? Это жеребца я враз от кобылы отличу по известным тебе признакам, – хохотнул он, – или, скажем, селезня от утки, не говоря уж о петухе и курице, а вот с рыбами что-то никак у меня не получается…

Улыбнулся и Афанасий.

– Тогда уточняю свой вопрос, – невозмутимо произнес Тимофей, не обращая внимания на их смешки. – В ней, в этой самой рыбине, была икра или молоки?

Семен задумался.

– Да вроде как не было ни того ни другого… – неуверенно ответил он и, хлопнув себя ладонью по лицу, показал ее уже со следами крови.

– Так вроде или точно? – настаивал Тимофей, не обращая внимания уже на ладонь десятника.

– Точно, Тимофей, пустая была рыбина. Одни кишки в утробе, и ничего более. А тебе-то что от этого?

Тот же, обмахнувшись веткой от надоедливой мошкары, таинственно улыбнулся:

– А то, что теперь мне все ясно. – Афанасий с видимым интересом глянул на него, явно заинтригованный его последними словами. – Дело в том, – стал пояснять Тимофей, ставший вдруг центром внимания всей троицы, – что сейчас у рыб, как мне говорили те же рыбаки, подходит время нереста, на который они и пойдут в верховья Таза и его притоков. Стало быть, эта рыбина, поднявшись в половодье вверх по этой речушке, отложила икру где-то в ее верховье в каком-нибудь подходящем для этого небольшом омуте, где и вода будет потеплее, чем здесь, да и поспокойнее, а теперь, сделав дело, возвращалась назад в Таз-реку.

Афанасий с усмешкой посмотрел на него:

– Но ведь тебе же должно быть известно, что для продолжения рыбного рода эту самую икру надо еще непременно покрыть и молоками. Стало быть, эта рыбина никак не могла быть здесь одна. Мыслишь, Тимофей?