Страница 3 из 8
Толчком к встрече с Богом у каждого может стать свое: монастырь, старец, болезнь, война, пение хора, колокольный звон… На войне ведь многие теряют Бога, а многие находят Его. Те, кто якобы имел веру в Него, на войне могут потерять Его; те, кто не имел Его совсем, – Его найти; война сделает Бога еще ближе, чем Он был, к тем, кто и до войны имел веру настоящую, глубокую.
Каково должно быть состояние человека, чтобы принять Бога? «Будьте как дети»?[3] Если брать прозрачную, чистую евангельскую истину, конечно, ее лучше воспринимать как ребенок. И всем легче будет – и Господу, и тебе самому будет с собой легче. Другое дело, что такой чистоты – быть как дети – нет по факту. Какие дети? Сейчас дети стали уже как взрослые. Они уже не дети по степени понимания дел мира сего, по степени погруженности в какие-то страстные состояния, по изворотливости ума. А от взрослых тогда чего ожидать? Настоящей наивности, детской, сейчас еще нужно поискать. Поэтому можно говорить о состоянии наиболее предпочтительном и фактическом. Предпочтительное – это детская простота, а фактическое – это сложность. И в этом смысле мы добавляем Господу Богу трудов. Это не я придумал, это святые отцы говорили, например Паисий Святогорец[4]: мы заставляем Бога переживать за нас в десятки раз больше. Если пьяный человек садится за руль, если кто-то всю жизнь только и делает, что ищет себе приключений, Господь вынужден постоянно их спасать, ограждать, иначе они бы погибли уже давным-давно. А нет же, живут, хотя ходят по краю. Сколько есть записанных исповедей бывших наркоманов, потом обратившихся, – и они просто поражаются, как не померли в какой-то момент, как будто кто-то их хранил! Ищут кто, гадают – мамины молитвы? крестик бабушки? Да, Бог усиливается в таких случаях, чтобы спасать их, этих людей.
Для каждого человека у Бога найдется свой ключ к сердечному замку. Прекрасный образ есть у неподражаемого христианского апологета начала XX столетия, мастера метафор и парадоксов Гилберта Честертона: он пишет, что вера подобна ключу. Ключ – это очень сложная вещь. Даже старый, от амбарного замка, – это искусно, фигурно выделанная штучка. И штучка уникальная: она должна подходить именно к своему замку. Если ключ не влезает в замочную скважину, не может открыть – все: он красив, изящен, сложен, но… бесполезен. И у каждого человека – в силу усложнившейся жизни вокруг, в силу того, что исхитрилось само нутро человека, – сердце стало лабиринтом, замком, и нужно пройти сложным путем, чтобы добраться до средины. Нужен свой, уникальный ключ к сердцу человеческому.
И вот какой мы, в силу своей мнимой или подлинной сложности, задаем Богу труд – к каждому сердцу отдельно подбирать свой ключ.
Трудный легкий первый шаг
Бывает и так, что в человеке сидит какой-то страх: страх показаться невеждой в новом пространстве Церкви, страх, что там не примут… Раньше был (и сегодня в некоторых храмах возрождается) чин оглашенных, придуманный именно для таких страшащихся. Человек приходил, присматривался, узнавал о вере, задавал вопросы… И он мог стоять на литургии до возгласа: «Елицы оглашеннии, изыдите!»[5], слушать Евангелие, возможно, что-то важное услышать именно для себя. Апостол Павел писал о том, что в собрание христиан может войти сторонний человек, грешник, и вдруг услышать в проповеди слово, как будто именно для него прозвучавшее, его обличающее, – пасть ниц и прославить Бога…[6]
Действительно, в жизни бывают такие вещи. Человек может зайти «за чем-то новым», подслушать и подсмотреть, полюбопытствовать, что это вообще такое – церковная жизнь, церковная служба. И вдруг услышать слово, резанувшее прямо по сердцу…
Из всего этого и состоит таинство обращения. Не резкий переход отсюда туда, как в будущей жизни, когда возврата нет (вспомним притчу о богаче и Лазаре[7]), а некие постепенные переходы. Господь ведь тоже звал к Себе апостолов в несколько «этапов». Они узнавали о Нем, потом вновь на какой-то период возвращались к привычным трудам и лишь со временем оставляли все и становились учениками, спутниками, свидетелями.
Нет резкой грани между миром и Церковью. Уже больше двадцати лет дверь Церкви открыта для миллионов людей. Увы, за счет этой открытости существование Церкви многим начинает казаться… слишком обыденным. Если бы Церковь скрывалась – так, что не найдешь, и не войдешь, и не пустят, и рассказать ничего не хотят, – тут, возможно, появился бы интерес и желание все-таки войти в эту «тайную дверь», узнать, что за ней. Любопытно было бы. А так – нет. Все открыто, можешь зайти внутрь, сразу же выйти, снова зайти… Эта обыденность соблазняет и охлаждает одновременно. «Да вот она, эта церковь, рядом стоит! Чего тут, это ж не в Тибет ехать!»
В наличии этой легкости есть и плюс и минус.
Плюс для тех, чье сердце отзывчиво на уколы нужных слов в нужное время, отзывчиво к действию Духа Святого.
Случайно зашел, а там какая-то служба идет. «А чего тут люди собрались?» – «Сегодня Успение Божией Матери. Мы Божию Матерь хороним сегодня…» И человек задержался и остался, и вдруг что-то вошло в него из этой всей длинной непонятной службы, какие-то два-три слова запали ему в сердце. Такое бывает. История обращения может быть и такой.
Мы переступаем порог Церкви, неся с собою дух того мира, в котором жили и живем
И открытая дверь будет минусом для тех, для кого бытие Церкви «под боком» остается просто чем-то внешним. Привычным, приятным или нейтральным, но глубоко не трогающим, как колокольный звон у моего знакомого.
Еще вот что. Мы переступаем порог Церкви, неся с собою дух того мира, в котором жили и живем. Мы можем даже не подозревать о том, насколько мы пропитаны этим духом, но он даст о себе знать непременно. Все болезни эпохи присутствуют в нас. И надо хорошо понимать, что сегодня в храм приходит человек не XIII или XVII, а XXI века. Дмитрий Донской, приходящий к Сергию Радонежскому, – это не совсем то же, что нынешний министр обороны, пришедший к Святейшему Патриарху… С одной стороны, это одно и то же, с другой – довольно разные вещи: другая культурная традиция, другие мысли о себе и окружающих, другая степень ответственности за все. Мы – дети своего времени – приходим в Церковь, пропитанные чем-то таким, чего не было раньше. Иначе можно было бы в каждую эпоху просто перепечатывать старые книжки и не писать новых. Если бы новых вопросов не появлялось, не было бы нужды в новых ответах. Но они появляются. Наше время – иное, и мы его носим в себе.
Одиночество в многолюдстве
В первую очередь мы носим с собой свое одиночество. Сегодняшний человек очень одинок, он лишен почти всех связей, которые раньше его укрепляли: социальных, национальных, сословных. Да и сословий уже никаких нет – купцов, дворян, офицерства, в старом понимании. Только духовенство, к слову, осталось. Очень потрепанное и изменившееся, но осталось. Последнее уцелевшее сословие.
Национальность для многих стала условностью: ее даже теперь не записывают в паспорт. В результате человек не чувствует себя включенным в большее, вшитым, как нитка в ткань. Он не чувствует, что справа, слева, сверху, снизу от него в тесном соприкосновении находятся такие же нити, вместе с ним составляющие одно целое. Он чувствует себя в многолюдстве, где он никому не нужен и одинок. Многолюдство – лишь фон его жизни.
Современный человек находится в парадоксальном состоянии обмана
Вот, например, сидят в кафе папа, мама и двое детей. Они ожидают свой заказ, и каждый при этом увлеченно смотрит в свой гаджет. Четыре человека сидят, и никто из них не разговаривает друг с другом, каждый смотрит что-то свое: мультик, фейсбук, «тетрис»… Картина привычна, но совершенно ненормальна.
3
См.: Мф. 18: 3.
4
Преподобный Паисий Святогорец (в миру Арсений Езнепидис; 1924 1994) – один из самых уважаемы: греческих старце и духовных светил греческого народа XX века, старец Афонской Горы, известный своими духовными наставлениями и подвижническо жизнью.
5
Возглас в конце литургии оглашенных, которым в древности оглашенные (некрещеные люди, желающие принять Крещение) призывались покинуть храм. Дальнейшая часть литургии (литургия верных) предназначалась для «верных», то есть крещеных христиан.
6
См.: 1 Кор. 14: 24–25.
7
См.: Лк. 16: 19–31.