Про Хвоста

Сейчас я бы рационализировал явление (теофанию) Хвоста, назвав его экстрасенсом или инопланетянином. Но в ту пору я увлекался философией экзистенциализма. Ну, в том отрывочном виде, в котором она до нас доходила через глушилку советского образования. И он был единственным в моем окружении наглядным примером человека, живущего «вином абсурда и хлебом безразличия». Аутентичный хипстер, но с крыльями за спиной. Я не помню случая, чтобы он кого-нибудь оскорбил, или задел чье-то самолюбие, или грубо подшутил над кем-либо, – но мораль тут не при чем, ее просто не существует в той неземной области, откуда он родом.

…И откуда же, вероятно, родом его безупречный вкус, выразившийся во всем, что он делал. Ни грана пошлости. Есть, чему позавидовать. Этого как-то никто до сих пор не отметил, хотя о его художественной деятельности есть много материалов в Сети, например, только что я набрел на очень толковый анализ его поэзии в журнале «Литучеба» № 6, 2009, статья Н.Вишняковой. (Толковым он мне показался потому, что написан языком, очень понятным для такого консервативного читателя, как я.) О песнях, сочиненных им как соло, так и с Анри Волохонским, – давно и лучше всех написал другой участник наших тогдашних застолий, Леонид Ентин, он же Енот, см. соответствующий номер журнала «Эхо» или предисловие к сборнику «Чайник вина». О спектаклях судить не могу, не видел ни одного, но его работы в области visual arts, хоть и разнокачественные, отличает глазомер, изящество и цветовая гармония. Четырнадцать номеров «Эха», изданные Марамзиным и Хвостом, – образец умной редактуры, точного отбора и правильной композиции.

Ну что ж! Знай наших. Битники тоже кое-что умеют. Кстати, о битниках – заслуживает отдельного исследования тема «Хвост и джаз».

В Сети масса фотоматериалов с нашим героем, и, если повезет, там можно отыскать один замечательный снимок Хвоста на каком-то великосветском приеме в Москве в середине 90-х. Он там в смокинге! При бабочке! Небритый, уже изрядно потрепанный московскими пьянками, но оживленный и учтивый. Во взгляде любопытство. Видно, крутая тусовка. Мир опять сияет и обещает.

Михаил Деза

Родился в 1939 г. в Москве. Профессор математики. С 1972 г. живет во Франции.

Я знаю Хвоста более сорока лет. Из всех светлых людей моей далекой московской юности только он и Алик Гинзбург оказались, с восьмидесятых, в Paris (то есть Париж, Нью-Йорк, и все это Там) во второй и последней жизни.

Виделись мы, конечно, нечасто, но был я свидетелем его пути.

Сейчас, в мои 67 лет, пора привыкать к значимым смертям, то есть к тем, когда невозвратимой частью умираешь сам. Но Смерть Алеши Хвостенко оказалась такой вырвавшейся болью, такой немыслимой, как смерть детей…

1959. Мы с Аликом Гинзбургом приехали в Питер, с вечернего Московского вокзала прямо в зоопарк, где Алеша служит сторожем-кормильцем при тиграх. Хвост жарит тигриное (в смысле, их корм) мясо, и мы вместе с его Дуськой-манекенщицей едим это и пьем водку, русское счастье. Все невероятно вкусно, все, особенно сам Хвост, абсолютно красиво. Ревут огорченные близкие тигры. А было нам 19 лет…

После были стихи и черная ленинградская богема, и Хвост был уже художник-скульптор: тогда он лепил краской прямо из тюбиков на небольших холстах. Кстати, о нравах той богемы: позже, на литературной вечеринке, та же красавица-Дуська, от ревности, ударила Хвоста “пером”, и Хвост, обливаясь кровью, велел присутствующим, ну ни в коем случае, не говорить ментам.

Конечно, люди не меняются. Но поставить так высоко сначала – божьей милостью универсальный артист Возрождения, в вечном празднике – и удержать до конца эту вечную юность: Хвост был таким единственным среди виденных мною людей.

Второй flash-back, 1960(?). Я обещал Алиске Тилле, верной сестричке, показать самых красивых людей: Алешу Хвостенко в Питере, Томаса Венцлова в Вильнюсе и Юлика Златкиса в Одессе. Но Хвост приехал в Москву сам, и вскоре они увиделись… Хвост переехал к ней в Москву. С их любви, красоты, юности рождается Анюта, сейчас прекрасный музыкант и мать двух детей. Пусть побегут ниточки его потомства в эту чудную бесконечность будущего, без нас.

В семидесятых мы часто играли в шахматы в их квартире, где Хвост, артист-артист, но порой бивал меня, математика, одной волей.

Помню на одном «балу» у него в струящемся празднике (стихи, дружба, любовь и много наркоты) покойный Ваня Тимашев давит на меня, чтобы я взял траву. Я отбиваюсь: «Не хочу вводить в себя химию», а Ваня нависает: «А что, картошка не химия?» Появляется Хвост и высокой своей властью освобождает меня: «Оставь его, он (с нами) по мнению».

А также я всегда завидовал, как любили Хвоста женщины и, главное, что потом говорили о нем только с улыбкой и сладкой памятью. Любили его без памяти и друзья: соратники по творчеству, как его главный соавтор Анри Волохонский, и защитники по жизни, как Афоня, русская муза Парижа.

Сумел Хвост не измениться под кислотами Запада: безденежье, бездружье. Не описывая всех скитаний его души, свидетельствую: бил из него, всегда, источник вечной юности в той алхимии, где не отличишь искусство от любви и, вообще, искусство от жизни.

Париж, 2005

Лариса Волохонская-Певеар

Родилась в Ленинграде. В 1973 г. эмигрировала в Израиль. С 1988 – во Франции. Переводчик. Живет в Париже.

Вначале были песни. А также стихи, пьесы, живопись… Но я напишу о песнях.

Мы познакомились в 1961 году.

Анри – мой старший брат Анри Волохонский, – наверное, на год раньше. Я все слышала от него: Алеша Хвостенко, Алеша Хвостенко… Он жил тогда в Ленинграде, на Греческом проспекте, в коммунальной квартире.

На фоне мнимой серой свободы хрущевской оттепели, среди тупого занудства брежневского застоя он ходил свободно, беззаботно, красиво и легко, окруженный аурой неподражаемого шарма. Невозможно было представить его ходящим в университет или, того подавней, на работу. Цитирую его любимую максиму, услышанную уже во Франции, где бюрократия неоднократно отравляла ему жизнь: «Жизнь была бы раем, если бы не нужно было иметь дело с административными структурами». Однажды, давным-давно, я пожаловалась ему, что в университете перенесли какой-то экзамен, к которому я долго готовилась. «Никогда не поздно, – сказал он, – сделать то, чего можно вообще не делать». Эту мудрость я навсегда запомнила. Как и другую его поговорку: «Никогда не торопись – ты уже здесь».

Он писал стихи, рисовал, мастерил, пел. У него был несравненный дар вкуса и чувства меры во всем. Он никогда не корчил из себя этакого «поэта», «художника» или «барда» – он просто был всем этим непринужденно, неподдельно, ненавязчиво. И творил он, как жил, как дышал, как пел, – легко. Это было особенное трудноописуемое качество: аристократическая беспечность, бесстрашие, доброжелательность ко всем и полное равенство самому себе, то, что называют «отсутствием комплексов». Была эта доброжелательность равнодушием, как склонны считать некоторые, или нет, не имеет значения – важно, что он никогда не опускался до сплетен или злословия, ни до каких бы то ни было расчетов или же выяснений отношений. И никогда не выставлял напоказ свои знания, только иногда, вдруг, какая-то случайная реплика выдавала его огромную эрудицию. А был он автодидактом.