Страница 14 из 15
Наверное, Алеша понял, что то, что так необыкновенно нравилось нам на слух, имело некоторое родство со словесной тканью его поэзии и с его живым, удивительным отношением к слову. Но особенно близок ему был сам тон интроспекции, пронизывающий творчество Фернандо Пессоа и его этеронимов. Явь сна и «божественная нереальность вещей», полная свобода от мира и его иллюзий, выраженные Пессоа, в сущности глубоко отвечали безнадежной, но и неунывающей проницательности самого Алешиного существа.
Одно из самых моих любимых стихотворений Алеши тех времен – это «Воспоминание о плоде граната». Оно было написано, вероятно, в начале октября 1974 года, несомненно, до нашей поездки в Таллин в середине октября. Я люблю это стихотворение не только за поэтическую красоту и за чудесное выражение наших общих чувств, но еще и потому, что оно напоминает мне о моем детстве и о моем отце, Михаиле Владимировиче Муратове. Мой папа считал гранатовое дерево самым красивым деревом на свете, а гранатовый плод – самым прекрасным плодом на земле, и с детства я начала думать так же. Папа мечтал переехать из тяжелого московского климата в теплые страны, на юг, и жить, со всей своей библиотекой, в доме, окна которого выходили бы в гранатовый сад. Я рассказывала об этом Алеше и каждый раз, когда мы видели гранатовое дерево, шепотом говорила ему: «Смотри». И хотя этот тип поэзии, почти описательной и вдохновленной переживаниями другого человека, которые он впитал и сделал своими, очень редок в его творчестве, эта особенность породила тем не менее стихотворение необыкновенно тонкого художественного качества, увековечившее собирательный образ гранатового плода, зрелищем которого мы наслаждались, гуляя по крымским садам.
Мой друг и глубоко любимый мною человек, Анри Волохонский, составил в 2005 году послесловие к изданию «Верпы». В сущности, это настоящий второй том сочинений Алексея Хвостенко, сделанный с огромной любовью и включающий его многие, и ранние и поздние, стихотворения. Хочу добавить здесь некоторые детали к этому послесловию, связанные с датировками стихов и обстоятельствами их создания.
P.S.Так, два сонета, посвященные Р.Г., будущей третьей жене А.Хвостенко Римме, написаны в марте 1977 г. в Вене, под впечатлениями прогулок по венским паркам, в частности Бельведеру, знаменитому своими статуями сфинксов. В те годы Вена была захудалым, грязным, тоскливым городом где-то на задворках Европы, граничащих с «железным занавесом». Она казалась навсегда покинутой и своими настоящими хозяевами, и своими создателями. Только монументальность городских пространств напоминала о величии прежней столицы. Теперь, когда Вена снова, как по волшебству, превратилась в самую блестящую столицу Европы, трудно даже представить, что было, и совсем недавно, такое время, когда она так опустилась и была настолько унижена. Я несколько раз приезжала в Вену к Алеше. Мы снимали захудалую квартирку недалеко от Шенбруннского парка, в которой жили еще два таких же «переселенца», как Алеша – деловой молодой человек из Кишинева и абсолютно неизвестно зачем и почему оказавшийся в такой переделке петербургский блондин Саша Медников, совсем молоденький, почти мальчик. Он решительно не знал, что ему с собой делать, и вечно пребывал в недоумении, а я ему до сих пор благодарна за подаренное мне замечательное советское шерстяное зеленое одеяло в разводах. Мы гуляли по тоскливым аллеям Шенбрунна, в зоопарке которого чудом сохранились три с половиной зверя, пили шипучий гешприцен, ходили по изумительным венским музеям, в которых тогда почти не было публики и которые тоже казались застывшими в тоскливом ожидании, как и почерневшие сфинксы Бельведера. Посвященное Римме же стихотворение «До воздуха границ» было написано в Париже в октябре 1977 г. Стихотворение “Sonetto colla coda” относится к тому же месяцу. В конце октября или начале ноября 1977 г. было написано стихотворение «Собирается ветер», прочитанное впервые на ужине у Лидии Александровны и Леонида Александровича Успенских и вскоре появившееся в «Русской мысли».
Эти первые публикации в русской эмигрантской прессе за границей доставляли Алеше большое удовольствие, как и участие в сборнике М.Шемякина «Аполлон-77», в который вошла подборка его стихотворений. Той осенью мы оба часто виделись с Мишей Шемякиным и его женой Ревеккой и участвовали в создании «Аполлона-77». Это было отчасти рукотворное творчество, мы даже помогали собиравшей материалы Свете перепечатывать некоторые тексты на машинке в Мишиной мастерской, тогда находившейся в Кашане, под Парижем, а Миша приходил к нам на rue de la Нагре пить его любимый, «вареный», кофе с молоком. Я тоже опубликовала в «Аполоне-77» один рассказ- «Le marchand des feuilles», разумеется подписав его именем Е.Пагануцци, так я как бы отождествляла себя с Евгенией Владимировной, любимой живой героиней моей молодости. Она, кстати, была этим очень довольна. Еще один мой текст в «Аполлоне-77», о художнике Тышлере, я подписала именем М.Зихмер, услышав от одного приятеля, Мишеля Гареля, об этом еврейском народном герое, на которого вечно сыпятся беды, но он никогда не унывает.
Я только что упоминала о том, что первые публикации Алеши в русской прессе доставляли ему огромную, почти детскую радость. Ведь как все неофициальные поэты, он привык писать в стол или для узкого круга друзей, он пел свои песни в домах друзей, а его стихи в лучшем случае расходились в списках, но видеть их напечатанными, в газете, в журнале или в роскошной книге «Аполлона», было для него ощущением совершенно необычным и, несмотря на все его насмешливое отношение к внешней суете, чрезвычайно приятным. Тем не менее, не надо забывать, что он был одним из первых неофициальных русских поэтов 1960-х годов, переведенных и опубликованных за границей. Его «Подозритель» вошел в сборник, составленный очень молодым тогда итальянским литератором и переводчиком Чезаре Де Микелисом «Poesia sovietica degli a
В своем послесловии Анрик упоминает о списке произведений Алеши, «составленном в 1976 году с явно не литературными целями». Я думаю, что речь идет об одном из списков, составленных тогда мной в Париже, но, естественно, не под диктовку Алеши, а благодаря собранным мной и имевшимся у меня его сочинениям. Алеша, как я уже говорила, тогда «сидел в отказе» в Москве и ждал нового решения советских властей для отъезда в Европу. Его друзья за границей делали все, что могли, чтобы убедить так называемую западную «общественность» обратиться к советским властям с просьбой выпустить Алешу. Это было очень трудно: всем было ясно, что Алеша был глубоко аполитичным и неофициальным поэтом, но никак не «антисоветским», поскольку от политических интересов он был абсолютно свободен. Западная же «общественность» и пресса жаждали крови и антисоветчины. Эту разницу между антисоветским и неофициальным на Западе мало кто тогда понимал. Тем более, что это было время, когда западное общество становилось все более политизированным и все менее свободным. К таким редким людям относился в Италии Энрико Криспольти, бывший организатором манифестаций русского неофициального искусства в Венеции поздней осенью 1977 года, которая противостояла организованной одновременно Bie