Страница 6 из 25
Несколько лет тому назад попросили меня совершить отпевание на дому. Умерла одна одинокая женщина, много лет проработавшая кондуктором на рейсовом автобусе. Личная жизнь у нее не сложилась. Любви не было, а женщине без любви, сами знаете, никак. Ей ведь семья нужна, надежный мужчина и чтобы детей любил.
Вы думаете, феминизм – это оттого, что женщины нам, мужикам, что-то доказать пытаются? Трактор им, видишь ли, хочется покорить? Да нет, им детей хочется, семью хочется. Всякие там феминизмы – это от неустроенности, да еще и от душевной пустоты, которую и начинают бабоньки по нашей устоявшейся уже привычке заливать спиртным. А спиваются они куда быстрее нас, в этом отношении мы действительно сильный пол.
Прихожу к ней в дом, а на отпевании одни мужики и ни одной женщины. Обычно все бывает наоборот, а тут с десяток мужичков, и все как один пьяненькие. Стоят, покачиваются, но одеты хорошо, чисто, кое-кто даже в костюмах еще из той нашей прошлой советской жизни.
В других обстоятельствах мужчины стараются улизнуть от того, чтобы на отпевании постоять, все у них там дела какие-то находятся неотложные. А как выйдешь после отпевания из дому, так вот их дела, под дверью у подъезда курят стоят. Боится наш брат смерти и даже думать о ней не хочет, а потому, что тот страус, все в землю от нее головой закопаться пытается. А эти никуда не бегут, даже странно как-то.
Разжег кадило, положил на уголек маленький кусочек пахучего ладана и начал молитву. Народ стоит молится, крестное знамение кладут исправно и тут же кланяются.
Всякий раз замечаю, как станешь совершать отпевание, запоешь эти необыкновенной красоты песнопения, так и нисходит на тебя удивительное состояние покоя. Через священника это состояние передается близким усопшего, и спустя какое-то время уже все, кто участвует в молитве, объединяются в какое-то единое мистическое целое.
И бывает обидно, если в такую минуту у кого-то в кармане заиграет совсем неподходящая высокому настроению молящихся какая-нибудь бравурная музычка.
Молимся, и вдруг вижу, как спустя какое-то время подходит ко гробу один из мужичков, становится рядом с усопшей и начинает выделывать что-то непонятное. Даже и описать это трудно.
Сперва он, широко раскинув руки, становится на одно колено, потом резко прыжком отталкивается от пола и меняет коленку. Затем, все так же оставаясь с расставленными руками, ложится на живот, потом переворачивается на спину и пытается ногами в ботинках похлопать так же, как хлопают в ладоши.
Со стороны все это выглядело нелепо и неуместно, а потому, наверное, и очень смешно. Мне пришлось приложить немыслимые усилия, чтобы в голос не расхохотаться здесь же над гробом. Даже незаметно щипал себя за руку и закусывал губы.
Ну, думаю, народ наш от водки совсем с ума сошел, чудит даже при таких скорбных обстоятельствах. Огляделся вокруг, на удивление, остальные зрители оставались спокойны и ни тени улыбки не возникало на их лицах, даже напротив – угадывалось откровенное сочувствие.
Короче говоря, этот «акробат» все время, пока шло отпевание, продолжал свои странные телодвижения. То они мне напомнили какой-то неуклюжий танец, то статические фигуры на счет, какие любили представлять у нас в 30-е годы. Я решил ему не мешать, думаю, пьяный, еще свяжешься.
Уже уходя и одеваясь в прихожей, я все-таки не утерпел и спросил у одного из присутствовавших, не знает ли он, что означали все эти странные кульбиты, если они, конечно, имели какой-то смысл?
– Да у него, батюшка, видишь ли, чувства к ней были, – ответил мужчина, – а так он ничего, смирный.
Вот тебе раз, соображаю, это что же? Получается, только что на моих глазах этот пьянчужка исполнил прощальный танец? Я вспомнил, как тот скакал, и улыбнулся.
Стал искать сравнение и подумал: все равно как у лебедей.
Говорят, будто лебедь, потерявший подругу, поднимается высоко в небо и танцует свой прощальный танец, прежде чем упасть вниз и разбиться о землю.
Но танцевать он точно не умел, двигался как мог, повторяя то, что где-то когда-то видел раньше. Да и понимал ли он вообще, что делает? Он не знал, как молиться, а что знал, уже забыл, и остался только этот смешной танец, танец неустроенной, несчастной, никому не нужной одинокой души, в которой в этот трагический для нее момент под влиянием зазвучавшей молитвы внезапно проявился Образ.
Контакт
Мой хороший товарищ, отец Виктор, бывший спецназовец, рассказывал мне, как он в первый раз в своей жизни надел на себя подрясник. И не только надел, но и пошел в нем по Москве. Он еще не был рукоположен в сан, но получил благословение на право ношения священнической одежды.
– И вот иду, – рассказывает, – а навстречу мне выходит дядька лет шестидесяти, здоровенный такой, и пиво на ходу пьет из бутылки. Поравнялся он со мной и вдруг ни с того ни с сего как даст мне по носу. И сломал его, а так как нос у меня был сломан уже раз двадцать, то кровь не пошла, но все равно было больно и очень обидно. За что? Ведь даже не глядел в его сторону. Раньше бы я его убил просто. Но сейчас-то я уже стал христианином, да еще и подрясник на мне. Сдержал себя, хотя было очень трудно.
Запомнил я того мужика, благо дело было в моем районе. Встречаю его через пару дней, остановил и спрашиваю:
– Ты чего же, отец, меня по носу ударил, что я тебе такого сделал?
Представь, он отвечает:
– Ты меня прости, сам не пойму, какая муха укусила. Ведь я до последней минуты не собирался тебя бить, а как поравнялись, словно сила какая-то развернула, и я ударил, пьяный был. Стыдно мне, сынок, сил нет, как стыдно, ты уж прости меня, старого.
Мне тоже иногда вспоминаются такие забавные и немного странные случаи из моей жизни. Как-то едем в автобусе, полдень, народу немного, только сидячие места и заняты. Я в подряснике, с крестом, стою на задней площадке. Едем. На одной из остановок в салон заходят трое молодых ребят, лет по семнадцати, веселые, вроде трезвые, смеются. Оно и правильно, молодые должны смеяться, потом наступит время забот и проблем, а пока можно и повеселиться.
Однако замечаю, что эта смеющаяся троица начинает постепенно смещаться в мою сторону и потихоньку так зажимать меня в угол салона на задней площадке. Вдруг один из ребят как бы случайно, падая на спину, прижимает меня к стенке. Они уже вовсю хохочут, я отхожу в другой угол, а юноша бьется об меня уже боком.
Чувствую, назревает драка – что делать? Я не могу их бить, каноны не позволяют, а на мне еще и крест. Смотрю на людей, что едут вместе с нами. Видят же, что молодежь над священником куражится. Думаю, может, кто заступится, ведь я же не в Москве, я же к себе в родной поселок еду, и эти люди обязательно должны меня знать. А народу забава, мужики в проход со своих мест повылезли, шеи вытянули и с неподдельным интересом ждут, будет драка или нет.
Ладно, думаю, раз драки не избежать, тогда так: если успеем к ближайшей остановке подъехать, я выйду, а если не успеем, ну, куда деваться, сниму крест, и начнем публику потешать. Но все «испортила» одна пожилая женщина, она сидела к нам боком и держала перед собой большую сумку на колесиках и инвалидную тросточку. Так вот эта самая бабушка и закричала на молодежь:
– Вы что же это делаете?! Как вам не стыдно – на священника руку поднимать!
И что вы думаете? Ребятки поутихли, отошли от меня в сторонку и, так же похохатывая, вышли на первой же остановке.
Понятно, что потом подошел я к моей спасительнице, поблагодарил ее и спрашиваю:
– Матушка, почему ты за меня заступилась? Вон ведь здоровые дядьки едут, а никто и пальцем не пошевелил, а ты закричала?
– Ой, батюшка, все просто. Нас с родителями, когда мне было всего пять лет, выслали, как семью кулаков, на север и загнали голых и босых на болота. Нас, таких семей, там много было. Сказали, мол, хотите – живите, не хотите – подыхайте. Короче, как хотите. Вот тогда, если бы не помогали мы друг другу, не заступались бы один за другого, не выжили бы. Там и молиться научилась, все мы тогда только на Бога и надеялись – и выжили. А сейчас я даже рада, что смогла вот хоть на старости лет за священника заступиться. Так на душе радостно.