Страница 13 из 38
Но мощные руки сжимались у него на горле все сильнее... Перед его глазами -- другие: холодные, беспощадные, в них сквозит выражение горького триумфа,-- этот жаждущий задушить его человек совершал, наконец, возмездие за все: за гетто в Польше; за смерть своих детей; за конфискованные автомобили; за бичевание кнутом; за печи крематориев; за могилы, вырытые там, в Европе... Мир уже подергивается пленкой тумана... ему рвут горло, колени подкашиваются... Теряя сознание, Хоукинс пятился куда-то в этой орущей толпе, слыша, как вокруг него щедро сыплются смачные, сокрушающие удары мокрыми от крови дубинками. Собрав последние, покидающие его силы, он все же сумел оторваться от напавшего и ударить его дубинкой. Но тот не разжал рук на его горле... Ударил его еще раз, прямо по лицу -- оно тут же исчезло за свистящим потоком крови, но пальцы с прежней силой сжимали ему горло... И тогда -- и откуда взялись силы? -- он стал наносить удары по тому, кто пытался его задушить...
Лицо его уже превратилось в сплошное кровавое месиво, разбитая челюсть как-то странно свисала на сторону, и лишь глаза, горящие ненавистью, впивались в глаза Хоукинса. Наконец по железным пальцам, сомкнутым на горле Хоукинса, пробежала волна конвульсий, и этот человек без единого звука, медленно опустился на палубу рядом с ним... Хоукинс вонзил в него мстительный взгляд, но его ударили чем-то по голове, и он рухнул на своего противника.
Когда снова открыл глаза и сознание вернулось к нему, он лежал на палубе и вокруг было тихо-тихо, лишь доносится откуда-то издалека тихий женский плач. Он с усилием сел, осмотрелся: все, кровавое побоище закончилось. С трапа на пристань сходят женщины Вот откуда слышится этот плач -- его издают эти живые узлы с лохмотьями; солдаты сталкивают их по трапу на землю Палестины, а оттуда -- на другое судно, стоящее в тридцати трех футах от шхуны.
Хоукинс пощупал горло: ужасно болит, а из ранки под ухом еще сочится кровь; чувствует он себя отвратительно, сильно кружится голова... От плачущих женщин отвернулся -- не хочется смотреть на них. Рядом с ним на палубе безжизненно лежит человек лицом вниз; на нем рубашка военнослужащего американской армии, брюки Королевских ВВС; босой, порезанные ступни распухли, покрылись запекшейся черной кровью. Взял его за плечо, осторожно перевернул: мертв; глаза все еще открыты; лицо разбито; выбитая челюсть свисает; выбитые зубы, окровавленные десны. Но глаза открыты -- глаза того, кто пытался его убить на борту шхуны "Надежда"...
Хоукинс поднялся с палубы. Идти трудно -- еле-еле, преодолевая слабость, зашагал к воротам в колючей проволоке на самом конце пристани. Мэдокс там: весь в поту, но, по-видимому, ужасно доволен.
-- Отлично поработал, Хоукинс!-- похвалил лейтенант.-- Я следил за тобой. Ты ранен?
-- Пустяки!-- ответил Хоукинс, удивляясь хриплым, странным звукам, вылетавшим у него из горла.-- Не о чем беспокоиться.
-- Отлично! Мы уже заканчиваем, через несколько минут возвращаемся в лагерь.-- И озабоченно поглядел на изуродованное горло Хоукинса.-- По-моему, ты не в лучшей форме. Тебе лучше не трястись в грузовике со всеми, я отвезу тебя на своем джипе.
-- Слушаюсь, сэр!-- глухо ответил Хоукинс; стараясь держаться прямо, поплелся к припаркованному джипу, с большим трудом забрался на заднее сиденье, откинулся на брезент и закрыл глаза, ни о чем больше не думая.
Минут через десять к джипу подошли Мэдокс с водителем; автомобиль медленно выкатился за ворота. Оборачиваться не хотелось, но Хоукинс не сумел преодолеть себя, не увидеть снова пристань, два судна -- старую, притихшую, разбитую, покинутую пассажирами шхуну и заполненный до отказа транспорт: он уже разводил пары, готовясь к переходу до Кипра. Там, на транспорте, снова пели, но теперь печально и не так громко, и Хоукинс подумал: "Нужно обязательно попросить Эстер, пусть переведет мне эту песню". А на пристани стоял тот же араб со своей тачкой и с любопытством разглядывал лежавшего там мертвого человека -- такого теперь тихого и одинокого. Хоукинс закрыл глаза. Джип, набирая скорость, удалялся от берега.
"Интересно,-- лениво, преодолевая боль, размышлял Хоукинс (собственная голова казалась ему чужой и не работала как надо),-- интересно, удастся мне сегодня вечером добраться до Тель-Авива и пригласить Эстер в кино?"
Потом раздался взрыв, и, даже когда он взмыл в воздух, не переставал думать: "Ну вот, похоже, подорвались на армейской мине". Больно шлепнувшись о землю, он пополз -- как мог, то и дело замирая: все плыло перед глазами и вокруг, а он с тупой настойчивостью твердил про себя: "Я должен им сказать... они не смеют так поступать со мной... они не понимают... ведь я был в Бельзене..."
Наконец он затих.
ВСТРЕЧА ВДОВ
Лихорадочный рев двигателя доносился с темного, подернутого пеленой тумана неба. Эмили Клеменс стояла у кромки летного поля, держа под руку свою дочь Пегги и прислушиваясь к глухому, то убывающему, то нарастающему рокоту -- словно далекие приливы и отливы; ночная мгла надвигалась со стороны по-зимнему холодного необозримого пространства Тихого океана. Время от времени двери диспетчерской терминала отворялись и из них выскальзывала в плотный туман фигура в слабом отражении неоновых огней -- так выходит из операционной медсестра: тихая, беззвучная, печальная, абстрактная. Эмили, в свои семьдесят, уже чувствовала, как устала. В этом самолете из Нью-Йорка, что слепо кружит в таящем опасность, податливом, сером воздушном пространстве между грядой гор с одной стороны и морем -- с другой,-- летит ее дочь. Они не виделись целых одиннадцать лет.
Какой неудачный, отвратительный день! За завтраком Эмили отчаянно поругалась с Пегги в залитой солнцем столовой их дома с облупившейся штукатуркой, где они жили вот уже три года. Медленно потянулись часы тревожного ожидания -- все это так действует ей на нервы, просто невыносимо! Двигатели самолета завывают, урчат, чихают в пропитанной влажностью сырой тьме. На коже у нее конденсируется туман, превращаясь в острые, жгучие капельки холодной воды. Присесть бы где-нибудь... но ведь как-то неловко сидеть в удобном, мягком кресле для пассажиров в такой напряженный момент, когда твоя дочь беспомощно кружит в самолете, так высоко над землей, и жизни ее угрожает вполне реальная опасность. Почему-то она чувствовала, что если будет мужественно стоять, преодолевая острую боль в ногах и головокружение, пронзающее затылок, дочь ее каким-то необъяснимым образом окажется в более безопасном и надежном положении.