Страница 2 из 7
Они переехали на нашу улицу три месяца назад, в мае. Шведкой ее называл один маленький и злобный карапуз. Как-то утром, высунувшись в окно, я увидел за белым дымом яблонь, как у соседей в саду, какой-то мелкий мальчишка с красным лицом бегает с палкой за длинноногой девчонкой с соломенными до плеч волосами и кричит:
– Шведка! Шведка…Х! Хых… Стой! Ушибу!
И «ушибу» это звучало не как: набью шишку, а как… преднамеренное убийство первой степени. Правда, я, когда про «первую степень» слышу в кино, то мне всегда не понятно: как это? Диплом первой степени – это ясно. А убийство?
Вот, наверное, когда кричат, убивая, с такой злостью и краснеют, как этот пацан, то это и есть – «первой степени»… То есть – хуже некуда.
Как потом оказалось, никакая она не шведка, хотя вполне бы могла сойти за нее: волосы, голубые глаза, улыбка… И вообще. Все, как я видел в журнале. И все же она русская. Хотя мама у нее эстонка, а папы нет. Есть вообще-то, но где-то в Нижнем Тагиле. А какая это национальность – я не знаю. Да мне все равно, лишь бы девчонка была не «тютя» какая-нибудь. А то заведется под боком «барабан» или «Мисс-совершенство для других» и живи – мучайся.
Я глянул на нее, и мне как-то сразу стало ясно, что мне эта девчонка не будет мешать жить. Может быть, даже станет помогать.
Вот братик ее не понравился. Во-первых, оказалось, что бегал он за ней не с палкой, а с куском железной трубы, и значит, запросто может когда-нибудь подойти тихонько сзади и врезать этой трубой по спине, а во-вторых, он слишком громко и командно орал. Я этого не люблю: команд и громких криков. Сразу вспоминаю худшие минуты моего отца: «Нет, он нас загонит в гроб! Говорил я, надо его ставить на лыжи! С утра до ночи – тренировки! До упаду!» И мама туда же подхватит: «Ой, мне всю грудь сдавило…»
Их крики и команды меня самого скоро в гроб загонят. Как будто они маленькие не ходили в ботинках по лужам или не ели сосульки! А вот, поди ж ты, прошло двадцать лет и как поумнели!.. Да я и сам уже давно в ботинках по лужам не хожу, что ж теперь? Мне на них орать?
А тут этот Жорж! Этого мальчишку Синицыны – светкина семья – все зовут Жоржем. Чтобы скорее почувствовал себя взрослым и отвечал за свои поступки. Ему три года, и взрослого в нем пока только то, что он орет на всех, командует и даже кроет матом. Причем всех без разбора. Так же нельзя? Нужно знать время и место…
За Жоржа иногда «брались» и тогда все хлопали его за матерки по губам (я и то улучил пару моментов), но он только взвывал, а от своего не отступался. Тогда его мама говорила:
– Хватит, – это не Жоржу, а всем остальным: – Хватит! Талантливые дети – все трудные. Нужно терпеть.
Хлопать по губам, ради талантливости, переставали.
И вот этот Жорж орет, бегает с утра за своей сестрой с металлической трубой и хочет ее «ушибить» только за то, что она съела персиковый йогурт. Все у нас теперь носятся с этим йогуртом, как Синицыны с Жоржем, и Жоржу внушили, что с йогурта он вырастит большим и умным. Я опять думаю: «Пржевальский! Он открыл новую небольшую лошадь без всякого йогурта, своего ума хватило…» В общем, все это сказки: просто йогурт сладкий, а Жорж любит сладкое, к тому же, на халяву хочет стать большим и умным. От заквашенного молока! Тогда самые умные – быки в детстве: они это молоко ведрами пьют.
У Жоржа язык за зубы цепляется, вот так и появилась «Шведка», вместо Светки. Но не мог же я ее так называть, вторя малолетнему дефекту речи. Шепелявое слово к ней не подходило, а вот она к северным шведским скалам – вполне. Открытая и смелая. Я когда на нее посмотрел, то сразу услышал, как орут чайки над холодными свинцовыми волнами, разбивающимися вдрызг о камни. Настоящая нордическая девочка! Так мне и пришло в голову: «нордическая девочка». А потом – Норд.
То, что она смелая и свой парень – сразу видно было. Бегала, хохотала, и, как тореадор к быку, подныривала к Жоржу под красное лицо. Вот только шпаги у нее не было. А жаль!.. Она еще и машину водит. Ничего не боится.
А мне так страшно сейчас, что кожа на спине морщится. Я как вспомню белые глаза, чуб становится короче – назад отъезжает. Сам видел в зеркало.
Норд, как только я к ней вошел, сразу сказала:
– Тебя что, пыльным мешком по голове ударили?
Вид у меня кислый, серый. И устал ужасно.
Рассказал ей все, как было. Говорил и сам не верил. А кто поверит?
– Свет, они меня не видят. А тетка эта скоро найдет, третью ночь ходит, и все ближе и ближе… Прямо Вий, но с открытыми глазами. Все пучит их, пучит…Что делать-то мне теперь? Я ночевать домой не пойду. Боюсь. Может в милицию?
Норд глянула на меня скептически:
– Тебя знаешь, куда определят?
– Уж лучше туда, – сказал я обреченно.
– Ничего не лучше. Оставайся ночевать у нас.
Мы сидели в ее летней чердачной комнате под светом голой лампочки, и этот открытый свет, не оставляя теней, опускался на светлые волосы и тускло блестел, как вечернее солнце на соломе. И в этом свете видно было, что передо мной друг.
– А можно остаться? – спросил я
– Конечно. Жорж уже спит. А остальные ничего не скажут.
Остальные – это мама и бабушка Матрена Иезекиевна. Это я так запросто после долгих тренировок – Иезекиевна. А поначалу… Она мне даже разрешала ее просто Киевной называть и даже бабой Мотей.
– Ну, переночую, а дальше?
Как я завидовал ей сейчас! Пойдет она к себе в комнату, ляжет спать и… И ничего. Утром проснется и все в порядке.
– Подожди, – сказала она. – Тебя мама будит по утрам?
– Будит, – не совсем уверенно сказал я. – Хотя сейчас она на кухне такое несла…
– Но будит пока?
– Будит. И отец тоже.
– Ну вот, а говоришь, не видят. Кого-то же они будят по утрам?
– Кого-то будят. Но мне кажется, не меня. Это даже не как во сне, когда все не по-настоящему. Это… как будто я вижу одно, а они – совсем другое. И тетка эта… Она из-за ковра выходит. Я еще первый раз заметил: она задом-задом и к стеночке, а потом как-то вдруг – раз, и нет ее. Не пойму, откуда она вылезает? Я уж и ковер приподнимал, но за ним двери нет.
– Может, она из него выходит?
– Как это? Из кого «из него»?
– Из ковра! Нужно снять его и выбросить.
Молодец Норд! Чего я то ждал? Так все просто. Молодец!
Я так обрадовался, что подскочил к ней и поцеловал. Куда-то в глаз.
Она сказала:
– Научись, потом целуйся.
А с кем же я научусь, если целоваться только «потом»? Но главное-то, главное: ковер – вон! И все проблемы – вон!
– Пойдем? – сказала моя смелая подруга.
– Сейчас? – усомнился я.
– Конечно. Заодно я на твоих родителей посмотрю: что там с ними? Может быть, меня они разглядят получше, чем тебя.
Девочка Норд всегда стремилась к действию. Я подумал и согласился.
3. В саду. С тараканами в… голове
Норд открыла окно, и мы выбрались на крышу. Было не очень высоко – метров пять, но темно, черно за карнизом, а над головой совсем близко блистали огромные звезды. Казалось, что мы высоко-высоко, над пропастью, клубящейся тьмою.
Пальцы мои впились в железные ребра листов кровли и не хотели разжиматься.
– Ну, ты где? – донесся из темноты ровный голос, в котором не было ни осуждения, ни нетерпения. Она всегда была спокойной и целеустремленной. И в такую жуткую минуту лучшего друга я желать себе не мог. С ней я обязательно выберусь из кошмара, в который попал. Только нужно слезть с крыши.
Слева от мезонина стояла огромная серая лестница с провисшими ступенями. В темноте ее не было видно, но Норд, уже перебравшаяся на нее, нащупала мою ногу и навела на первую ступень.
– Спасибо, – вежливо сказал я. – Во мрак!..
С этим литературным замечанием я спустился вниз.
Наш сад от сада Синицыных отделял невысокий ветхий забор, когда мы перелазили через него, то я не думал о ржавой колючей проволоке, кое-где переплетавшей изгородь, а все смотрел на черное окно своей комнаты. Мне казалось, что по стеклу бегают какие-то огоньки.