Страница 1 из 7
Часть первая. Вурдалачка
1. Это так страшно – "Ми-тя"
Мое имя – Митя – мне не нравится. Прежде как-то не замечал, но пришел переходный возраст, я стал невыносимым и перестал выносить свое имя. Дмитрий – звучит, как на приеме, а Димитрий – как на поле брани. Хуже всего само – «Митя». Мой одноклассник Шурка Осяев все время плетет про меня всякие туповатые стишки, говорит, что «я удачно рифмуюсь»: «Митяй – штаны отдай», «Митяй – Маклуховский Маклай»… У меня с рифмами плохо. Я только и мог придумать что: «Шурка – похож на полудурка». Но он сказал, что так стихи не пишут:
– Нужна новизна, свой подход. А «полудурок» – это слово известное, и использовал ты его самым банальным образом.
Зато, по делу. Я Осяева все равно за поэта не считаю, и зову, когда он треплет в своих стихах мое честное имя, не иначе как Осляевым.
Митей меня мама назвала. Она говорит, что когда я родился, я так благородно орал, что акушерка меня от почтения едва не выронила, а сама она, увидев меня и услышав, прослезилась, и сказала: «Дмитрий Алексеевич!» И потеряла сознание.
Я не верю. Все как в кино. А раз уж на то пошло, то назвала бы меня Изяславом. Хотя… Все равно бы что-нибудь Осяев придумал, звал бы то Изей, то Славой, а то бы еще – Славным Изей…
Но все это ерунда по сравнению с тем, как страшно звучит мое имя! Я узнал об этом ночью, до смерти испугавшись этих звуков: «Ми-тя…»
Вам кажется это смешным! А вы легли бы для начала на кровать, когда за окном полная луна, деревья в саду тихие и мертвые. Все застекленело, и кажется в траве, под деревьями в желтоватом сумраке что-то шевелит своим замаскированным хвостом, крадется к лунному свету из зарослей малины…
Но и это еще не страшно. Можно не смотреть в окно, набегаться, как следует, облиться водой из ведра, прямо из-под крана и, повалившись на подушку, сразу уснуть.
Это папина рекомендация. Он время от времени льет на себя воду ведрами. Причем и зимой – тоже. Потом болеет гриппом, ругает свой «чахлый организм» и набрасывается на меня, что, вот и у меня будет такой же, если я… И дальше все больше про спорт, про тело и дух. Но я обливаться не могу. Синею. Папа говорит, что это с непривычки, и от недостатка железа в крови.
А железа во мне – хоть отбавляй! Я почувствовал это той роковой ночью, когда и началось настоящее «страшно», я узнал, как застывает и твердеет моя кровь.
Вначале она закипела, а потом стала остывать, тело онемело и превратилось в чугунное литье. А, став металлической загогулиной, я не мог бежать.
Все началось с ерунды. И вообще – ни с чего не началось. Просто я лег спать, закрыл глаза и услышал какой-то звон. Открыл глаза – ничего. Тогда я встал, выглянул в окно: кто это там звенит? Никого, только черные деревья и серебристые листья на макушках. Я представил, как на меня смотрит из-под корней какой-нибудь зловещий дух – метров с пяти-шести, и думает, как бы в меня поудачнее впиться. Страшно до противного!
Я скорей прыгнул под одеяло и свернулся калачом, и почувствовал, какие у меня корявые коленки – как у маленького: исцарапанные, с жесткой обветренной кожей. Таких коленок в моем возрасте иметь нельзя, но что же делать?
Именно в этом месте, не успев додумать о коленках, я увидел стоящую за спинкой кровати женщину. Вначале я подумал, что это какая-то простыня повисла и пугает меня. Но на чем повисла? Там виснуть не на чем. И чего бы это простыня стала поворачиваться? Возможно, в ней завернута кошка! Кошка… Но у нас нет кошки, только кот. А он последнее время дома не живет. Орет на соседней улице под окнами нашего директора школы. Или воет замогильно на крыше с другими котами. Вот где жуть-то… Хотя какая там жуть? Вот это – то, что стоит за моей кроватью – вот это жуть.
Я хотел заорать, но тут почувствовал твердеющее в крови железо и затих. Хоть кувалдой меня колоти – даже не согнулся бы. Такой стал твердый.
Меж тем простыня повернулась, и я окончательно убедился в том, что передо мной женщина. Догадался по волосам – белым и длинным. До пояса.
Вы знаете, что такое белые волосы? Не русые, не обесцвеченные какие-нибудь, а белые, как бумага, как известь, как вата… Лучше вам и не знать. Они меня так напугали, что когда я увидел чуть позже глаза – тоже белые или чуть голубоватые в лунном свете, то уже не испугался: как лежал железным калачом – так и остался лежать.
Конечно, мне очень хотелось распрямиться, вытянуть ноги и, выгнув шею, громко завыть и, воя, выскочить из комнаты. Но я не мог.
Вот тут, в полуобморочном состоянии, я услышал свое жуткое имя:
– Ми-тя… Ми-тя.
Эта белая тетка не хрипела и не скалилась, когда звала меня, она тихонечко искала мое тело в темноте, и я не знал, что она хочет с ним сделать. Хотя, что можно сделать ночью с живым человеком, влетев к нему в дом через трубу, если у тебя белые глаза и белые волосы? Что, калачей она мне принесла?
Я увидел со стороны свое синее лицо с выпученными глазами и понял, что скорее умру, чем подам голос. Даже дышать перестал. И очень просто мог задохнуться, если бы «Ми-тя» прозвучало еще раза два-три.
Но тетка поводила руками по сторонам и стала сдавать задом, как «камаз» с прицепом. Или она не могла повернуться – в скелете у нее чего-то не хватало, или надеялась в последнюю секунду увидеть меня и схватить.
Этого я не дождался, как и кровавой слезы напоследок. Поплыл в красном тумане и, задохнувшись окончательно, уснул. А утром решил, что мне это приснилось с пережора: мама говорит, что на ночь есть нельзя. Особенно тяжелую пищу. А я ем. И именно тяжелую.
Рано я радовался, думая, что меня одолела во сне тяжелая пища. Через несколько дней, в сравнении с которыми моя прежняя жизнь была светлым сном, похудевший, изнывающий от тоски и страха, каким-то поразительным образом невидимый своим родителям, я отправился к Норд.
Я бы пошел к ней в первый же день, но она уезжала к тетке в деревню – на исправление огородом и парным молоком.
Перед тем, как выйти из дома, я заглянул на кухню. Мама стояла у плиты, папа, разобрав панель холодильника, выковыривал какие-то крошечные лампочки.
Я заглянул на кухню и сказал:
– Мама, я пойду на улицу.
Я ее вежливейшим образом предупредил, а она как плакала над луковицей, так и продолжала плакать. Вроде того, что хоть ты провались, мне то что? Правда, чуть погодя сказала:
– Ну что же, спать, так спать.
Кто говорил о сне? Можно было, конечно, оттянуть уши, выпялить язык и попрыгать-поорать перед ней с такой рожей, но… Она, наверное, не слышала меня или не видела. Или видела, но как-то не так. Кого-то другого. Я уже пробовал – и орал, и прыгал…
Минутой позже она сказала отцу:
– А Митя опять уже лег в кровать. Что-то рано. И есть не стал. Он же любит на ночь… А это так вредно.
– Я бы сейчас навернул пару котлет, – сказал папа.
– Вот-вот, – заметила мама. – Твоя школа.
Папа посмотрел на меня:
– Ты еще не спишь?
Я влетел в кухню:
– Нет! Не сплю. Можно, я пойду…
И осекся. Еще бы! Я прыгнул к самым папиным ногам, а он повернулся к маме и сказал:
– Спать пошел. И не разговаривает что-то с нами… Наверное, влюбился.
И зевнул.
Ничего себе – любовь! Нет, нужно идти к Норд. Но если и она скажет, что я «пошел спать», глядя мне в лицо, то…
2. Девочка Норд приходит на помощь
На самом деле ее звали Светка. Я ее зову Норд. Само собой сложилось: вначале я услышал шепелявое «Шведка», которое быстро превратилось в Норд. Она была настоящий Норд – северный, свободный ветер. Леденящий, но солнечный. Мы быстро подружились.
Улыбалась она вопреки своему северному прозвищу иногда так по-весеннему, что у меня в сердце что-то переворачивалось. В таких случаях я старался быть особенно суровым рядом с нею, не проявлять своей слабости к ее улыбке. Может, она мне так тепло улыбалась потому, что мы познакомились весной?