Страница 10 из 33
– А-а, черт! – выругался Абакумов. И тут же велел: – Соедини меня с Лаврентием Павловичем.
Нарком внутренних дел Лаврентий Павлович Берия выслушал Абакумова, но подвергать сомнению его сообщение не стал: он знал, что Абакумов ни за что непроверенных данных докладывать ему не станет. А коли так, то надо немедленно звонить Сталину. И тут же позвонил, но опоздал: его опередил Шапошников.
Глава 9
Дни шли, однако истинной обстановки на своем фронте генерал-полковник Конев не знал. Бежав с остатками своего штаба из развалин барской усадьбы в сторону Волоколамска, не имея связи со своими армиями, он, между тем, продолжал уверять Шапошникова, что в районе Вязьмы все спокойно, что противник, атакуя по всем направлениям, несет огромные потери, а вверенные ему войска стоят насмерть и отступать не собираются. Правда, противник кое-где просочился за линию фронта небольшими группами, но для их уничтожения принимаются соответствующие решительные меры. Однако, в связи с недостатком у Западного фронта достаточных резервов, есть необходимость войскам фронта отойти на рубеж Резервного фронта, чтобы совместно с войсками этого фронта, закрепиться, остановить противника и разгромить.
И 5 октября вечером разрешение на отход Конев получил.
Но было уже поздно.
Утром 6 октября немцы перерезали дорогу на Москву восточнее Вязьмы, их танки ворвались в город, замкнув кольцо окружения, в котором оказались пять армий Западного фронта и отдельная войсковая группа генерала Болдина. Всего же войска Брянского, Резервного и Западного фронтов недосчитались 64-х дивизий из 95, 11 танковых бригад из 13, 50 артиллерийских полков резерва Главного командования из 62. А все, что осталось вне окружения, было разбросано на огромном пространстве, не имея связи с командованием фронтов.
6 октября пал Брянск. Немцы рвались к Москве по Минскому шоссе на Можайск, по Варшавскому на Малоярославец.
Защищать столицу на этих направлениях было практически некому.
Сталин слушал невразумительный доклад маршала Шапошникова, молча грызя чубук потухшей трубки. Обвинять того же Шапошникова в измене, а вместе с ним и командующих фронтами, не имело смысла. Ясно было одно, что эти люди воевать не умеют. То ли еще не научились, то ли им не хватает мозгов, чтобы научиться. А делать что-то для исправления сложившегося положения необходимо. И немедленно. Но что именно, Сталин не знал. Смещать этих командующих и назначать новых? А где их взять? До сих пор ни один из генералов не проявил себя подобающим образом. Даже Жуков. Хотя Ленинград пока держится.
– И что вы предлагаете? – спросил Сталин, останавливаясь перед Шапошниковым и глядя на него прищуренными глазами, точно не узнавая в нем того, кто скрывается под вполне знакомой личиной.
– Я полагаю, товарищ Сталин, что надо срочно готовить новые рубежи обороны на подступах к Москве. И стягивать туда все имеющиеся у нас резервы, – ответил маршал.
– А они у нас имеются? – глаза Сталина сузились еще больше.
– Я думаю, товарищ Сталин, что мы можем воспользоваться теми армиями, которые формируются за Волгой, – не слишком уверенно ответил Шапошников, добавив после небольшой паузы: – И начать организацию дивизий народного ополчения.
– Продумайте этот вопрос и доложите его завтра же на Политбюро.
– Будет исполнено, товарищ Сталин, – слегка перегнулся в пояснице маршал Шапошников. – Разрешите исполнять?
– Я вас не задерживаю, Борис Михайлович, – произнес Сталин, стараясь интонацией выразить свое все еще твердое доверие к маршалу.
Глава 10
Приказ об эвакуации заводов, расположенных в городе Константиновка, поступил в конце сентября. К этому времени немцы взяли Киев, форсировали Днепр и быстро продвигались в сторону Донбасса. Заводы закрывали на демонтаж поочередно – по мере поступления вагонов, все остальные работали до самого последнего момента.
Только в начале октября очередь дошла до литейно-механического завода, на котором работал Петр Степанович Всеношный, два года назад назначенный заместителем главного технолога. Были потушены мартеновские печи, начался демонтаж литейного производства и вспомогательных цехов. Рабочие останавливали свои станки и механизмы, очищали их, протирали, смазывали, тут же подходили такелажники, станки поднимали, ставили на тележки, увозили, а рядом еще работали, давали последнюю продукцию, но больше всего те детали и запасные части к станкам, которые неизбежно понадобятся на новом месте. Предполагалось, что место это будет чем-то вроде голых стен, среди которых придется начинать все сначала.
Петр Степанович дневал и ночевал на заводе, следя за демонтажем оборудования и эвакуацией, стараясь, чтобы выдерживался по часам и минутам заранее составленный график. Он похудел за эти бессонные дни и ночи, осунулся, но был деятелен и как никогда преисполнен чувством долга и ответственности за все, что происходило на заводе. И не только потому, что остался здесь за главного после отъезда директора завода, главного инженера и большей части заводоуправления. А потому, что вновь почувствовал себя нужным до такой степени, когда прошлые обиды и рассуждения на тему, что было бы, если бы делали так, а не этак, и: коли вы довели страну до такого позора, так сами и расхлебывайте, – все эти рассуждения казались теперь мелкими и зряшными, уходящими в небытие, когда на передний план выступает лишь самое главное: твое отечество в опасности, и ты обязан защищать его всеми своими знаниями, опытом и силами.
К тому же такая сверхзагруженность работой помогала Петру Степановичу забывать о том, что от старшего сына, старшего лейтенанта-пограничника, командовавшего одной из застав на финской границе, с самого начала войны нет ни слуху ни духу, и можно себе представить, что там произошло, когда немцы и финны неожиданно напали на заставу. Петр Степанович представлял себе это нападение настолько образно, что иногда его охватывал ужас, похожий на тот, что он испытал, когда его сняли с поезда и арестовали, едва он перешагнул порог станционного отделения милиции. В его ушах до сих пор звучит, хотя и несколько приглушенно, отчаянный вопль жены: «Пе-етя-ааа!»
Правда, на этот раз, когда узнали, что немцы и финны заняли те места, где располагалась застава их сына, жена не кричала, но глаза у нее были такими… такими, что Петру Степановичу самому захотелось не только закричать в голос, но и завыть: сына он любил страстной отцовской любовью, когда прощают своему дитяти все, а сыну прощать было нечего: он рос хотя и своевольным, но честным и справедливым мальчишкой. Таким и оставался в памяти Петра Степановича.
Лишь через пару недель после начала войны пришло от сына письмо, в котором он сообщал, что 20 июня собирается в отпуск с семьей, что по пути заедет в Константиновку, а уж оттуда в Крым, но, поскольку у него назначение на Западную границу, он после отпуска поедет туда, а жена останется пока у родителей, если, конечно, они не против…
И после этого письма ни строчки ни от него, ни от золовки.
С одним из последних эшелонов отправили остатки оборудования и семьи рабочих и служащих. С этим же эшелоном Петр Степанович отправил и свою семью: жену с тремя внуками и тещей. Сам намеревался уехать с последним эшелоном и последней бригадой такелажников.
Вера Афанасьевна, пока эшелон не тронулся, стояла в тамбуре вагона, прижавшись к Петру Степановичу, время от времени всхлипывая и теребя лацкан его пиджака, давала всякие мелкие наставления, тут же забывала, о чем только что говорила, и начинала сначала:
– Ты домой-то, Петюша, иногда заглядывай, а то жулье всякое… последнее унесут… и окна не забудь закрыть перед отъездом… и вьюшку, если топить будешь… – И тут же всхлипывала, прижималась лицом к его груди, а руками суетливо обшаривала его голову, лицо, точно слепая.
– Ну, будет тебе, будет, – успокаивал жену Петр Степанович, гладил ее полные плечи, а сам думал о том, что сегодня же надо погрузить в два вагона весь лес, то есть доски и бревна, а в другие два кирпич, из которого собирались еще в августе класть стены для нового цеха. А еще куда-то нужно погрузить арматуру, формовочную землю и много еще всякого, без чего не начнешь производства на новом месте. Да и директор завода звонил и приказал брать все, что только можно взять, даже остатки угля и старые насосы, которые списали, но не успели сдать в металлолом. Оказывается, на новом месте не только стен под новое производство нет, но и людям жить совершенно негде, так что каждый гвоздь на учете, каждый кирпич и мешок цемента. А коли так, то надо будет поснимать рамы вместе со стеклами из производственных корпусов и даже из жилых домов, забрать кровельное железо, шпалы для новой узкоколейки и, если будет время и останется место в вагонах, разобрать пару сборных домиков пионерлагеря – все какое-то жилье на первое время. Тем более что если придет сюда фронт, то все это может быть уничтожено бомбежками и пожарами, а там, на новом месте, людям надо жить и работать.