Страница 127 из 136
У Александра Даниловича Меншикова в жизни был весьма важный принцип: он всегда брал, но сам никому не давал. Давали ему: светлейшему князю империи Российской, фельдмаршалу, генерал-губернатору Ингерманландии, сиятельному князю Римской империи германской нации, почётному кавалеру ордена Андрея Первозванного и кавалеру польского ордена Белого орла и датского ордена Белого слона, герцогу Ижорскому и коменданту покорённой Шведской фортеции Шлютельбург. И он брал: ведь не для себя, для славы государя, Петра Алексеевича. Как губернатор Санкт-Петербурга, он первым отгрохал пышные хоромы на Васильевском острове и проводил жизнь в непрестанном рассеянии: закатывал пиры, давал ассамблеи, пускал фейерверки. Поначалу именно здесь, а не в маленьком домишке царя устраивались приёмы для иноземных послов, проводились советы и конференции.
Само собой, на такую представительную жизнь нужны были поначалу сотни тысяч, а потом и миллионы. И он запускал руку в государственную казну и брал — да брал взятки! Но не для себя: для царя брал. Александр Данилович недовольно покосился на большой портрет Петра I кисти славного француза Натуара. На портрете Пётр грозно топорщил усики.
У Александра Даниловича заныла спина. Подошёл к печке-голландке, погрел косточки. Сколько раз прохаживалась царская дубинка по этой спине! А ведь всё, кажись, для его счастья делал. Какие виктории над шведом одерживал: Калиш, Штеттин, Фридрихштадт! Да и под Лесной и Полтавой кто, как не он, отличился! Так что чин фельдмаршала он своей знатной воинской славой заслужил. Ну а что взятки брал, так он не токмо взятки, но и многие шведские фортеции брал, и к тому, и к другому причастен, причастен! Это Пашка Ягужинский ни разу в жизни войска не водил, а туда же: генерал-прокурор, государево око!
Ягужинский последнее время был для Александра Даниловича яко зубная боль, при одном его имени светлейшего начинало трясти как в лихорадке. И ведь с мелочей началось. Ну, подумаешь, пощипал он казачков, округлил свои местности под Почепом. Дело обычное. Так нет же, Пашка Ягужинский сразу государю о жалобе казаков объявил, и притом улучил час, когда благодетель и отец Отечества пребывал в великом гневе. Сразу же на Украину следственную комиссию снарядил во главе с этой великой царской ищейкой Сашкой Румянцевым, и закрутилось дело. Тут и всплыли вдруг гульдены, так, мелочишка, отложенная им на крайний случай в амстердамский банк!.. Александр Данилович зябко Поёжился, поглядел на чистый лист бумаги: надобно звать секретаря и писать царю объяснение. Оно конечно, можно сказать, что гульдены те отложены для поездки в путешествие, скажем, в Англию. Ведь ежели государь действительный член Французской Академии наук, то и он не лыком шит: после Полтавской виктории сам славный Ньютон сообщил из Лондона, что избран он Александр Данилович Меншиков, почётным членом Королевского общества естествоиспытателей. Так что можно написать, что деньги те положены в амстердамский банк для науки...
Александр Данилович хотел уже вызвать секретаря, дабы записал эти соображения, но опять покосился на портрет царя я крякнул: «Нет, не поверит хозяин! Да и Пашка Ягужинский ещё над ним посмеётся: ишь, мол, нашёлся учёный муж, буковки еле-еле выводит, через секретаря все приказы пишет, а туда же — почётный член учёного общества! То-то смеху будет! Нет-нет, здесь надобно иное...» Вдруг в дверь кабинета постучали, да не робко, а сильно и властно.
— Входи! — приказал Меншиков, сердито думая, что это секретаришка его беспокоит, но дверь распахнулась, и на пороге вырос глава Тайной канцелярии Пётр Андреевич Толстой.
«Неужто сам заявился меня арестовать?..» Сердце у светлейшего ёкнуло и куда-то упало. Но по тому, как Толстой по старинному обычаю поклонился хозяину в пояс, а затем учтиво осведомился о здоровье Александра Даниловича и его домочадцев, Меншиков понял: нет, здесь иное.
И впрямь, усевшись в покойное штофное кресло, пододвинутое хозяином поближе к печке-голландке, Толстой откашлялся и сказал, чуть-чуть шамкая, по-стариковски:
— А ведь я, Александр Данилович, оттуда, — показал он пальцем за вздувшуюся Неву, — из дворца!
— Ну и что там? — У Меншикова пересохло в горле.
Конечно, он знал через верных людей обо всём, что происходит сейчас в царском дворце, но его-то туда пускали ныне токмо с чёрного хода. А как бы надо быть сейчас рядом с мин херцем!
— Плохо, Александр Данилович, совсем плохо! — Толстой хрустнул белыми длинными пальцами. — Государь, почитай, при смерти, а завещания нет!
— Как так нет? — вырвалось у Меншикова, знавшего, что после коронации Екатерины в Москве Пётр там же и составил завещание.
— А так, что прежнее завещание государь разорвал собственноручно, а новое не составил. Написал токмо: «Отдайте всё...» — а кому отдать, не указал. И не укажет, потому как бредит и вряд ли очнётся... — растолковал Толстой Меншикову, поглядывая на растерянного светлейшего не без насмешки.
Все они, птенцы гнезда Петрова, ныне словно себя потеряли. Привыкли во всём полагаться на хозяина, жить его волей. А здесь свою волю надобно проявить... Сам-то он, Толстой, ещё до утверждения Петра на царство в таких политичных передрягах побывал, кои и не снились Меншикову.
После кончины царя Фёдора поддержал Милославских, а не Нарышкиных и за то при правительнице Софье был в великой чести. Ну а когда зашаталась власть у царевны, вовремя сообразил, перебежал на противоположную сторону. Оно конечно, царь Пётр долго не доверял ему. Как-то даже обмолвился на ассамблее, возложив царскую длань на его плешивую голову: «Эх, голова, голова! Не будь ты столь умна, не сидеть бы тебе на этих плечах!» После того как он доставил из Неаполя в Москву убежавшего царевича Алексея, царь Пётр в него совсем уверовал, назначил ведать «Словом и Делом». Самое, значит, доверенное лицо он у сыноубийцы. Доверие сие крепкое, на невинной крови замешено... И Толстой усмехнулся жёстко, нехорошо, как при начале пытки.
Но Александр Данилович не обратил на это уже никакого внимания. Первая мысль окрылила его: коли царь умирает, не надобно писать какое-то объяснение о ничтожных гульденах. Сие мизерабль! Вторая... коль завещания нет, потребно сильное действо в защиту матушки Екатерины Алексеевны. И действо то произведёт гвардия.
— Гвардия? — вопросил он, и по тому, как Толстой согласно наклонил голову, понял, что попал в точку.
— Токмо, дабы господ офицеров и солдатиков привлечь к оному действу, — осторожно разъяснил Толстой, — потребны суммы, и суммы немалые.
У Александра Даниловича вытянулось лицо — нарушался его основной принцип: брать, а не давать! Светлейший заметался по кабинету.
Пётр Андреевич следил за ним с нескрываемой насмешкой. Потом пожалел, разъяснил толково: придётся одолжить у некоторых иностранных держав. И, как бы отметая возражения, взял себя длинными пальцами за шею:
— Иначе нам с тобою, Александр Данилович, каюк! Посадят Голицыны и Долгорукие мальчонку на трон, а он и вспомни, кто его батюшку на смертную казнь осудил. Так-то! А меж тем Голштинский герцог не меньше нашего желает видеть на престоле матушку-полковницу.
И словно кто-то подслушал слова Толстого, двери в кабинет распахнулись, и выросший на пороге мажордом объявил громогласно:
— Его превосходительство президент тайного совета Голштинии господин Бассевич!
Меншиков покорно махнул рукой:
— Проси!
И двинулся навстречу колобком вкатившемуся в кабинет, слегка запыхавшемуся ют волнения голштинцу.
Сумерки — время мудрости. В январском Санкт-Петербурге с утра уже сумерки. Вторую неделю болел император. Вторую неделю в императорском городе шло великое шептание. Из-под низеньких сводчатых арок вылетали кареты и бешено неслись по торцовым мостовым, разбрызгивая петербургский кисель — грязь со снегом. Балтийский ветер раскачивал по бокам карет красные фонари. Испуганные лица обывателей прижимались к круглым окошечкам-иллюминаторам — смотрели на небывалые разъезды знати. К вечеру на голицынском подворье венские кареты перемешались со старозаветными московскими колымагами.