Беллинсгаузен

   — Когда снова придёшь? — спросил швед, раскуривая трубку.

Юри, ещё не отошедший от гнева на земляка, молчал. Безмолвствовал и швед, не выказывая нетерпения.

   — Надо с Лаулом разобраться, — наконец выговорил Юри.

   — Дело не моё, решайте сами. — Швед занёс ногу на порог. — Таможенная удема на Гогланд пошла. Остерегись.

Люди ушли. Юри поднял якорь, действуя багром, начал выбираться из фьорда.

2

Заведётся блоха, свету не взвидишь. Настырная, юркая, мерзкая тварь куснёт, перескочит, затаится, а как забудешь о ней — снова ужалит. Таким оказался Лаул.

Пробовал Юри по справедливости с ним рассудить, к совести призвать. Лаул обнаглел до того, что затребовал пай с выручки — за молчание. От такого нахальства прямодушный Юри даже потерялся сперва. Пришлось побить, что ещё больше обозлило паскудника.

Повадился за Юри подглядывать. Угадал, высмотрел, когда Юри в Швецию отчалил, и поскакал в Аренсбург к таможенному поручику Абнеру с доносом. Свой долг Абнер исполнял ревностно, как пёс. Обложил берег парными постами солдат, навстречу две шнявы в море выпустил. Сам же с подзорной трубой устроился на самом высоком месте острова у Панка, где берег футов на сто над морем поднимается.

Фабиан с Аго поняли, что отца надо выручать. А как? Строили разные планы, в конце концов придумали один, правда, рискованный. Фабиан выйдет на кимре, постарается встретиться с Юри раньше, чем его словят церберские шнявы. Аго же станет следить за передвижением постов, в случае опасности зажжёт фонарь и спрячет его в каменистой нише у мызы Кихельконне. Тогда Юри повернёт на Муху к своему родственнику, там разгрузится и займётся рыбной ловлей, что не воспрещалось.

Фабиан хорошо понимал всю шаткость плана — найти пойему Юри в Балтике всё равно, что схватить салаку в воде голой рукой. Но положился на случай. И надо же так счастливо сложиться обстоятельствам, что и бури не случилось, и ветер сопутствовал, и Юри задержался у шведов. Фабиан пересёк море, отыскал место, где в прошлый раз швартовались, предупредил об облаве.

Юри сделал, как советовал Фабиан. К Эзелю они пристали в разное время и в разных местах. Солдаты обыскали пойему от клотика до кормы, ничего не нашли, кроме толики рыбы. Обозлённый поручик Абнер всыпал доносчику полсотни плетей.

В другой раз уже сам Юри узрел провокацию по едва заметному гоношению в месте, удобном для стоянки. Он увёл пойему в камыши, неделю там бедствовал, комаров кормил, изголодался, соль промочил — из бочек и пригоршни не наскрёб, а всё же дождался, когда у таможенников терпение лопнуло, снялись они с постов. Вконец озверевший Абнер приказал выдрать Лаула до беспамятства и убрался восвояси.

А осенью Фабиан с Аго свою казнь мерзавцу устроили, по-мальчишески жестокую. Днём высмотрели в огороде большую тыкву, выпотрошили мякоть и семена, вырезали в кожуре глазницы, треугольную дыру вместо носа, зубы, как у черепа, внутрь поставили толстую свечу. К притолоке над дверью избы Лаула привалили бревно. Среди ночи в окошко ему постучали.

— Кто там? — отдёрнул занавеску Лаул спросонья, схватил дубину, лягнул ногой по двери — и тут бревно его по горбу торкнуло.

Неделю пакостник в постели отлёживался, ещё с месяц ходил кособоко, но быстро. Видать, остерегаться стал и поручика Абнера, и Юри Рангопля, и его сорванцов.

Вскоре подмораживать стало, затянуло бухточки льдом, пойему и кимбу вытащили на взгорок до весны. Приехал дядя Фердинанд, чтобы отвезти племянника в школу в Аренсбург. Эме от горя убивалась, точно навсегда расставалась. Юри впервые, как отец когда-то, погладил головку и оттолкнул, как от себя оторвал, Аго ноги овчиной укрыл, хотел уберечь от мороза. Вёрст пятьдесят до города было, гони не гони, за день не доехать. Потрусили лошадёнки, стряхивая иней и наледь, понесли санки в неведомую мальчику даль мимо песчаных накатов, каменистых пустошей белых лесов и перелесков.

Сколько их, дорог этих, доведётся пройти Фабиану?! И летних, и зимних, дневных и ночных, в дожди и метели, средь воды и полей... Если соединить их, вытянуть в линию — до луны бы хватило. Одни позабудутоя, другие вовсе сотрутся в памяти, а вот первая будет помниться до глубокой старости.

От лошадей несло сладким потом, домашним теплом, сыромятной упряжью, уверенной устойчивостью. Санки плавно раскачивались на ухабах, из-под копыт летели колючие льдинки, морозец приятно дубил щёки. Тренькал колокольчик на дуге коренника, с Руси перенятый, чтоб встречных предупредить для разъезда и волков отпугивать. Только разве наглеца-дуролома он остановит? Или отгонит голодную стаю? Скорее для души колокольчик годился, нехитрой песенкой согревал, щебетал себе помаленьку. А для зверя или удальца дорожного у дяди Фердинанда по бокам два кавалерийских штуцера лежало, да в ногах топорик торчал — с длинной рукоятью, лезвием с одной стороны и обушком с другой. Руби хоть насмерть, коль супротивник окажется опасный, хоть тупьём глуши — до опамятства.

Дядя шуток не любил. Исполнял он должность подинтенданта при главной крепости, имел чин не шибко великий — прапорщика, зато весьма важный — отвечал за сохранность пороховых магазинов.

Под нагольным тулупом Фабиан обогрелся, сморил его сон, а очнулся, когда лошадей на корчме распрягали. Дяде с племянником комнату наверху отвели. Прохладно было там очень, потому клопы не донимали — сами мёрзли, скучивались в людской, где печь грела, ночевали холопы и домочадцы, расселившись по лавкам и впритык на полу. Корчмарь самовар приволок и жаровню с калёными углями, а харчевались тем, что Эме натолкала, — холодной копчёной свининой, пирогами с ливером, сладкой селёдкой, медовыми сдобами.

Утром чуть свет запрягли лошадей и поехали дорогой прибрежной — слева суша снежная, справа море с горбами торосов, чёрными полыньями, где вода не поддавалась морозу.

Молчал Фердинанд, изредка высмаркивая льдинки из усов. Помалкивал и Фабиан. Окружённый людьми малоговорливыми, он замкнулся в себе, слов не тратил, наружу чувств не выказывал, отвечал, если спрашивали, но как можно короче и точней, прежде ответ сложив в голове, отбросив лишнее. Вопросов тоже не задавал, хоть иной раз одолевало любопытство. Не рассказывают, значит, так нужно. А ты делай, что надо делать. Бывало, Юри прислонит ладонь к печи — холодная. Фабиан шубейку на плечи и бегом за дровами, тут же лучину справит и огниво поднесёт. Или Эме заглянет в кадушку — там воды на донышке. Ведра в руки, коромысло на плечо, и к обложенному каменьями родничку. Аго не то что ленивый был, но менее проворный. Ему оплеух доставалось поболе.

Тоскливо стало без Рангоплей. Заплакать хотелось. Но и плакать Фабиан не умел. Что они поделывают сейчас? Как что? Юри у окошка сеть ладит для подлёдного лова. Аго табак в ступе рубит. Эме у печи ухватами правит. Свинья опоросилась — хлев утепляй, корова телку принесла, другая на подходе, бычки ревут, каждому пойло дай, куры в запечье клокчут — зёрнышко просят. На жаровне сало скворчит — на стол подавай. Кружись, хозяйка, крутись — поворачивайся с утренней зорьки до ноченьки поздней, на весь век заведённая, праздничком одарённая редким, что вздохнуть не успеешь, — и снова вкручивайся в долю женскую, робкую, невидимую глазу, надсадную.

А ещё шевельнулась в головке мальчишеской тихая лебёдушка Айра, что досталась горластой стряпухе Сельме и подлому Лаулу. Потеряет она красу раньше времени, постареет, сгорбится и ничего не увидит светлого. Почто он поздно родился? Самого ещё мыкают, как хотят, а вырос бы, в силу вошёл, сумел бы обогреть и защитить. Там, в теле крохотном, зажглась любовь первая — непонятная и тревожно-сладкая.

Дорога полукругом пошла, засинел справа остров Абрука, а слева из вечерней сини выявился сумрачной громадой Штурвольт — одна из главных башен Аренсбургской крепости. Инвалид в долгополой шубе издали приметил санки интенданта, завозился с цепью, выдернул шкворень из ржавой петли, поднял шлагбаум и замер столбиком, вытянул шею, выпятил грудь, выказывая усердие.