Беллинсгаузен

Никто из кадет не дёрнулся на помощь. Все глазели на потуги Власенко с лукавым интересом, как на медведя с цыганской ярмарки. Притащился рыдван с помпой, пожарные стали раскатывать рукава. А брандмейстер вдруг закружил, как пёс, который забыл, где зарыл кость. Он не видел огня. Огня не было! Печь извергала везувий дыма, и только.

Позже других подошли к источнику суматохи ротные командиры. Даже Фёдоров, первое лицо после директора корпуса, не любивший публичных скоплений, появился вместе с супругой в окружении рыжей своры потомства и не то с осуждением, не то с завистью изрёк:

— И когда успел натащить столько, этакий стервятник?!

Фёдоров назначил комиссию. Казённое добро конфисковали, но к воспитанникам оно не попало, разошлось по самим «комиссионерам».

Печка Корсара продолжала дымить. Чистить дымоходы брались известные кронштадтские трубочисты. Лазили с вениками, шестами, опускали «ежи» на цепи с гирькой, продували пожарным насосом. Прутик с перьями, как уразумел Фабиан, удачно обосновался где-то в колене дымохода и оставался недосягаемым ни сверху, ни снизу.

В первых числах апреля ещё раз наддали морозы. Они выморозили не только корсаровское семейство, но и люто прошлись по корпусным каморам и классам. Во многих кадетских окнах стёкла были выбиты, дров на зиму отпускалось мало, и, чтобы избавиться от холода, воспитанники окна затыкали подушками или штурмовали заборы соседского Адмиралтейства, оттуда тащили брёвна, дрова, горбыли, что могло гореть.

Нравы среди воспитанников Корпуса царили далеко не ангельские.

Несмотря на запрет, в Корпус проникали и вовсе неграмотные и шибко ленивые. Эти фонвизинские Митрофанушки составляли особый класс, который на языке воспитанников характерно назывался «точкой», вроде — дальше некуда. Дурни пребывали в этой «точке» по году, два и долее. Однако они же и задавали тон в воспитании, сохраняя те порядки, что и полвека назад при основании Корпуса. В одной роте, в одних каморах жили и двадцатилетние «старикашки», и младшие как слабейшие вынуждены были выполнять все требования старших.

Да и сами малолетки сразу приучались к грубости. Вскакивали с постелей — дрались, в очереди за сбитнем — дрались, дрались перед обедом, за обедом, по вечерам в умывальнях схватывались до крови и синяков. Самоуправство было развито в высочайшей степени. Никто не смел, не хотел, да и расчёта не было сделаться «зазорным». Тот, кто осмеливался пожаловаться офицеру, подвергался всеобщему остракизму. С тем не разговаривали, им гнушались, от него шарахались, как от холерного. Чаще вспыхивали беспричинные драки — от волнения молодой крови, от того, что просто чесались руки.

При таких законах не могло существовать рыцарства, чтобы сильный не обижал слабого. Кадеты бегали в кабаки за вином для старших, сами нюхали табак, воровали в лавках, что считалось, как в Спарте, молодечеством, а не пороком.

Иногда в корпусном дворе рота выходила на роту. После такого побоища оказывалось много увечных и ушибленных. Оставить без обеда и булки, не увольнять «за корпус», посадить в карцер, разжаловать из гардемарин в кадеты считалось в порядке вещей. За серьёзные проступки наказывали боем батогами, оставляя инвалидами на всю жизнь.

Да и в действительной жизни не только между отдельными лицами, но часто между целыми государствами случались войны. Такой уж был век — грубый, без правил и милосердия.

«Старикашки» ходили вразвалку, выпячивали грудь, при малышах тафлинку[8] или пакетик с нюхательным табаком демонстративно устраивали за рукав камзола, старались говорить басом. Перед парнями слезливыми, робкими они чувствовали себя господами. Но они же, кадетская аристократия, пресмыкались перед гардемарином, который назначался в каждую камору. При этом гардемарине числился своего рода адъютант из маленьких кадет. Он исполнял все прихоти — бегал за книгами, звал товарища из другого класса, таскал деликатные записки возлюбленным, чистил сапоги и кафтан.

Кому-то такие порядки нравились, кому-то нет, особливо натурам тонким, свободолюбивым. Вот как возмущался ими барон Владимир Штенгель, карбонарий и будущий декабрист:

«Была ещё одна особенность в нашем Корпусе — это господство гардемарин, и особенно старших, в каморах над кадетами, первые употребляли последних в услугу, как сущих дворовых людей... Иногда в зимнюю ночь босиком по галерее бежишь и не оглядываешься. Боже избави ослушаться! — прибьют до полусмерти. Зато какая радость, какое счастье, когда произведут, бывало, в гардемарины, тогда из крепостных становишься уже сам барином, и все повинуются!»

А история с Корсаром закончилась вничью. Из своего флигеля по весне каптенармус с Аттилой съехали, купив домик на Купеческой. Новый хозяин флигеля нанял печника и сложил другую печь. В обломках старых кирпичей мастер не обратил внимания на опалённые и почерневшие гусиные перья с суровой ниткой и ольховым прутиком, которые исправно играли роль обратного вентилятора, пропуская дым не из избы, а нагоняя в избу.

6

Когда мальчиком Фабиан читал подаренный Ханыковым «Письмовник», он и не представлял, что придёт время, и он воочию увидит автора этой великолепной книги. Она оказала на него самое благотворное влияние, помогла разобраться в российской словесности, дала много наиполезнейших сведений, а уж в годы учения в Корпусе книга эта стала первейшим учебником.

«Письмовник» Курганова он читал при всяком удобном случае: в классе на предметах, которые знал ещё с аренсбургской школы, в каморе, когда другие кадеты занимались своими делами, в постели, пока было светло. Автор мнился Фабиану чем-то вроде божества, окружённого нимбом учёности и святости.

И вот Курганов ворвался в класс, будто вихрь. Дюжий в плечах, стройный в росте, крупный лицом с веснушками и пронизывающим взглядом ртутных глаз. От резкого движения зашелестели географические карты, висевшие на стенах. Он крутнул огромный глобус с океанами, морями и землями, отчего охра суши сразу слилась с раздольем сини, басовито и веско произнёс:

— Вас я буду обучать кораблевождению — наиглавнейшей морской науке. Суть её в том, как провести корабль из одного пункта к другому наивыгоднейшим и безопасным путём. Включает сия наука три раздела: лоцию, навигацию и мореходную астрономию.

Один из авторитетнейших морских историков Феодосий Фёдорович Веселаго даёт Курганову такую характеристику: «При редком соединении глубокого, блестящего, замечательной остроты и игривости ума с необычайной теплотой сердца он умел в каждом, даже сухом, предмете открывать интересные стороны, способные возбуждать сочувствие в слушателях или читателях. Сознавая вред напускной учёной важности, нередко прикрывающей невежество, Курганов относился к ней с беспощадной иронией и старался доказать, что всякую научную истину, как бы ни казалась она мудрой, можно объяснить просто и понятно».

Николай Гаврилович вышел из Навигацкой школы на Сухаревке в Москве, выказал даровитость, его послали в Петербург в Морскую академию. Окончил он её лихо и скорее всех со званием «ученика подмастерья математических и навигационных наук». А добраться до второго по старшинству чина «подмастерья» помогла фортуна. Послали его как-то к учёному астроному Гришеву для производства некоторых астрономических наблюдений. И тут молодой выпускник обнаружил такие познания, что учёный стал просить причислить Курганова к Академии наук. Но директор Корпуса Голенищев-Кутузов сказал, что такие прыткие да способные ему и самому нужны, и не отпустил, оставил при месте в Корпусе, присвоив звание «подмастерья математических и навигационных наук».

Трудно и долго продвигался Курганов по скользкой карьерной лестнице. В тридцать лет только, когда другие уже выбегали в полковники да генералы, получил он подпоручика и с этим же чином дворянство, без чего пробиться дальше было никак невозможно.

8

Тафлинка — плоская берестяная коробочка для табака.