Страница 7 из 10
– Катались мы, катались, и как-то закрутилось у нас. Ночь тогда была осенняя. Последние деньки катались перед зимой. Вот как раз на том самом мостике она мне в любви призналась. Я-то тогда был ёж колючий, да на все с шуточками, а она – огонь-девка. Чуть что не по ней – до драки дело доходило. Вот и стоим мы, а она мне и говорит: «Люблю, мол, тебя больше жизни и без тебя свет не мил». Я так с подковырочкой и спрашиваю: «Что, и жизни себя лишишь, если откажу?» А она вскинулась, посмотрела так молниями из глаз: «Не веришь?!» Вскочила на перила, да и сиганула с моста в реку.
Он замолк. Сергей вел машину и думал, что сказать. После недолгих размышлений он всё же спросил:
– Погибла она?
– А тут, парень, трудно всё. Ты дальше слушай. Сиганула она, а я к перилам. Перед мостом-то река мелкая, а за ним – бочаг. Да такой бочаг, что считай омут. Она, как камешек, булькнула да с головой ушла. Я телогрейку с себя да за ней. Ищу-ищу, а найти никак не могу. Насилу нашел-поймал да на берег тащу. А она не дается, холодная как лед, в водорослях вся, бьется как рыба в руках… Вытащил на дорогу, закутал в телогрейку, а тут повезло – ребята знакомые на тракторе из соседнего села домой ехали. Ну я мотоцикл в прицеп, а деваху в кабину, да сам туда втиснулся. И говорю, мол, быстрее довезите, а то совсем окочуримся. Погода вот была как сейчас, холод да сырость. Доехали мы. Её трясет, молчит, ничего не говорит, только глазами зыркает и трясется. Ну я в амбулаторию ее оттащил и сдал доктору нашему. Отошла она, правда, болела долго, но выздоровела. Через месяц и свадьбу сыграли. В дом свой ее привел. Только вот…
Он достал следующую сигарету, прикурил от предыдущей, глубоко затянулся и продолжил.
– С того дня переменилась она. Стала крикливая да занозистая. Все не по ней. Обабилась, располнела, подурнела, пилила каждый день. Детей вот не вышло завести, так она еще пуще начала меня допекать. Совсем переменилась. Еще и запила. Я-то думал, что, мол, вышла баба замуж, так всё – сорвало с катушек да понесло. А потом задумываться начал…
Он курил уже четвертую сигарету и надрывно кашлял в перерыве между фразами.
– Прабабка моя ведуньей местной была. Мелким часто я у нее сидел, рассказы её слушал. А рассказывала она, что в реках да озерах наших русалки водятся. Красивые да пригожие, как мужик на них взглянет – аж зубами скрипит да тем, что в штанах, думает. Но предупреждала она – не вздумай, мол, ловить их. Как ты её поймаешь да домой приведешь – станет она не красавицей, а ведьмой да со свету тебя сживет…
Машина вырвалась из лесного плена на поля. Замелькали строения, мимо пронесся знак поселка Кресты.
– Вон у того крайнего дома останови.
Мужик завозился, пряча сигареты и зажигалку глубоко в карман куртки.
Сергей остановился у крайнего дома. За забором стояла неохватная бабища с пропитым красным лицом. Стоило только мужику открыть дверь машины, она заорала противным визгливым голосом:
– Где тебя носит, черт окаянный! Никчемный ты! Опять небось бродил по дороге да байки травил. Быстро домой!
Она повернулась и скрылась в глубине двора. Мужик обернулся к Сергею и, грустно глядя на него, сказал:
– С тех пор каждую осень хожу я на тот мосток, стою и думаю. Может, я тогда не ту выловил?
Галина Буланько
Мара
– Вот гады! – она брезгливо ткнула ногой пустую упаковку от чипсов. – Никогда за собой не убирают.
Мара ненавидела туристов, а ещё охотников, грибников и прочих незваных гостей. Любого, кто шёл через лес, считала врагом. А кто ещё мог так поступать – топтать цветы, ломать ветки, бросать мусор. Мара плюнула на кусок яркой фольги, он скукожился и рассыпался кучкой праха. Вот так-то лучше!
Были времена, когда она жила в человеческих домах. Её уважали, боялись и всячески задабривали. Мара, а точнее Марфа Стращаловна, числилась кикиморой и проходила по ведомству домашней нечисти. Лет двести назад она хаживала в леса и на болота только на дружеские вредилища, корпоративы по-нынешнему.
А теперича?
Города расплодились как крысы. Теснота, духота, вай-фаи эти треклятые. У Мары от них болела голова и сбоило колдовство.
А люди?
Раньше встретят кикимору и пугаются, почтительно так. Дом вычищают, полы с папоротником моют, посуду специальной травкой оплетают, пряжу с молитвами расчесывают. Ну красота же!
А сейчас?
Сразу за телефон хватаются и снимают. Надысь один с криком «Покемон! Покемон!» мчался за ней до самого леса. Вышла, называется, мир посмотреть, себя показать. Еле ноги унесла.
В лесу покоя тоже не было. Летом люди жарили мясо, пили пиво, вламывались в кусты с низменными целями. Она пробовала насылать на них дурные сны. Но эти сволочи не спали, орали песни, ржали, как кони с конопляного поля. Зимой приходилось уворачиваться от лыжников. Парочку она тихонько толк-нула в бок, и они полетели кубарем с горки. Невидимость – отличная штука для таких дел. Так, заместо того, чтобы расстроиться и забыть сюда дорогу, они достали телефоны и щёлкали друг друга в дурацких позах на снегу.
Кикимора примостилась на пеньке. Лес был полон звуков. Мыши шелестели в густой траве. В кустах возились мелкие птицы. Кукушка где-то в глубине леса обещала долгую жизнь. Пахло соснами и сухой травой. День задался жарким. Солнце прожаривало землю, застревая лишь в густой хвое. Клонило ко сну.
– Мара, паучок ты мой полуденный, дрыхнешь, что ли?
Кикимора разлепила один глаз и тут же зажмурилась от блеска и шика. Яга! Вот кто нашёл себя в новом мире. От скуки она перешивала и перекраивала тряпье, скоплённое за века весёлой жизни. Рюши, пёстрые цыганские платки, домотканые кружева, витые шнуры, драгоценные пуговицы – всё, что оставляли ей на память путники, пошло в дело. Лес решил, что старая совсем склюквилась. Её дикие наряды терроризировали лесную живность. Горлицы не несли яйца, кукушки заикались, зайцы хромали. Но в городе косноногая попалась на глаза модному критику и он сгрёб в охапку и её и наряды. Яга теперь жила в большом особняке с мастерской. Русалки устроились к ней на полставки, а потом и вовсе перебрались в город. Строчили на машинках теперь платья и юбки, вышивали и ткали. А Яга каталась в Париж и Рим, демонстрировала свои коллекции и гордо звала себя – бохо-дизайнер.
– Эй! – Яга постучала пальцем по Мариной шляпке. – Там есть кто-нибудь?
– Чего тебе, костяшка? Давненько ты нас визитами не баловала.
– Дела… – осклабилась Яга. – Я в Париж лечу, на неделю высокой моды. Можешь избушку мою навестить?
– Чаво?
– Встала я сегодня утром, а сердце-то как тюкнет. Сиротинушка моя одна осталась, в город перебираться не соглашается. Я с этой избушкой триста лет душа в душу. Жалко её! Марочка, ягодка моя червивая, помоги, а?
– Ладно… – проскрипела Мара. – Навещу!
– Рыбонька моя пучеглазая, спасибо! – Яга расцеловала её и унеслась в вихре кружев и пёстрых юбок.
Кикимора подхватила лукошко с мухоморами и двинулась в глубь леса. Неожиданно её привлёк странный звук. Она прислушалась. Так и есть, это на заячьей поляне. Мара сделала пару шагов влево и осторожно раздвинула кусты.
Кикимора увидела почти голого человека, в одних труселях. Он сидел на земле, скрестив ноги. Глаза его были закрыты, он повторял только: «Ом-ом-ом!»
Леший с нами! Что это ещё за тип? Странный парень закончил свои песни, раскланялся во все стороны и поднялся. Ещё один турист! Но молодой человек вёл себя чуднó. Он попытался поднять примятую траву, уступил дорогу жуку, переползавшему тропинку, аккуратно обошёл расставленные паучьи сети. Мара тихо отступила в тень. С такими экземплярами людей она ещё не встречалась. Ладно, волколак его знает! Может, сам уйдёт.
Избушка и правда грустила. Сколько лет уж Яга тут не появлялась? Окна заросли паутиной и потухли, как глаза больного. Дверь висела на одной петле и жалобно поскуливала. Внутри всё заросло пылью, пахло плесенью. М-да, тут не навестить, тут хозяин нужен. Пропадёт, голубушка, почём зря! Мара взялась за веник, вычистила избу. Принесла воды, протопила печь, отмыла окна. Избушка повеселела.