Страница 98 из 114
— Завтра к вечеру пробирайтесь все в Каменку, — сказал Прохор мичману. — В баньке попаритесь. А сейчас соберите грязное бельишко — моя Авдотья постирает.
Никита Павлович не пожалел березовых дров, да и чего жалеть-то, их у него лет на пять запасено. Напалил баню так, что дух перехватывало, каменка аж стала красной. Кроме вересового веника ошпарил еще и березовый. Воды нагрели много. Хотя тяжело ее таскать в гору по снегу, но все потрудились. Только Прохор не проявил большого рвения. Говорил, что «радикалит вдруг согнул».
Установили дежурство около бани и стали мыться. Ребята поливали понемногу на камни, вода сердито шипела, баня от пола до потолка наполнялась белыми клубами, становилось жарко, дышать трудно, а Веселов вовсю хлестал богатырскую спину, изредка поливая голову холодной водой, «чтобы череп не треснул», да покрикивал:
— Прибавьте парку, ребятки! Здо-о-рово!
Остальные лежали на полу, им и без парилки тошнехонько. Кое-кто порывался на снегу покататься, чтобы немного охладиться, по Веселов запретил.
— А если заболеете, кто лечить станет? — кричал мичман с полка.
После бани мичман от имени всего Балтийского флота поблагодарил Никиту Павловича.
— Напарились на полную катушку! И горячим паром запаслись на два кругосветных плавания…
Румяные и потные, ребята нежились в теплой избе, с шутками и прибаутками рассказывали о том, как принимали их в деревнях, будто и не рисковали жизнью. Прасковья Наумовна сварила котелок картошки в мундире, поставила миску квашеной капусты, вскипятила семейный ведерный самовар, блестевший подобно корабельной рынде, ничего, что чайку на заварку не осталось и сахару давным-давно нет. Наелись и напились в полное удовольствие. Хотела уложить гостей в комнатах, где совсем недавно жили Назар с семьей и дочери Ирина с Нюрой. Веселов решительно запротестовал.
— Так до конца войны у вас жить останемся, дорогу в наше подземелье забудем, — сказал моряк. — На полу подремлем, а чуть свет к себе подадимся.
Никита Павлович и Камов присели около печки. Прасковья ушла на кухню. Валюша лежала на широченной кровати, но не спала. Да и как заснешь, если дядечки сказки рассказывают.
Ведров окающим басом рассказывал разные истории, Веселов с интересом слушал и удивлялся, как это у Ведрова все легко получается. А ведь в жизни много необычного. Он вспомнил одного матроса: на вид самый обыкновенный — и вдруг талант в нем открылся. Да какой талант-то! Парня досрочно уволили с флота и учиться в консерваторию отправили. До сих пор тот бывший балтийский матрос в Ленинградском театре оперы и балета поет… И подумал: «Может, и из матроса Ведрова писатель получится?»
— Вначале все шло честь по чести, — продолжал Ведров. — Наш мичман говорил про Америку и про Англию, что, дескать, союзники собираются помочь нам не только свиной тушенкой, но и поднажать на немцев, то есть открыть второй фронт. Старичок, сидевший на полу, почти у самого стола, неспокойно ерзал, словно ему хотелось отлучиться по надобности, да боялся пропустить самое главное. Так вот, тот самый старичок совершенно неожиданно как гаркнет: «Хрен ли нам про Америки всякие туманишь! Про Питер рассказывай! Как там живут! Армия как воюет? Как флот Балтийский? Авиация?»
Мичман вначале струхнул от дедушкиного окрика, а потом так разошелся, что не остановить… Вроде ничего особенного и не сообщил, а слушали его все…
— Как же так ничего особенного? — не выдержал Веселов. — Ври, но не завирайся, знай меру…
— А это в том смысле, товарищ мичман, что тогда вы говорили просто, спокойненько, не шумели, как во время большой приборки на корабле… Чего уж там, покричать вы любили… Так вот что произошло в конце нашей беседы. После мичмана я выступил, потом Габралов, и люди высказались положительно… Приняли решение, не письменное, а устное — помочь ленинградцам продуктами. Пора бы и расходиться, нам предстояло затемно совершить бросок в две соседние деревни. Вдруг открывается дверь — и в избу вваливается здоровенный дядя, прямо-таки великан. В сказках таких изображают. Председатель нашего немногочисленного собрания шепнул мне: «Наш староста!» Еще что-то сказал, но я пропустил мимо ушей.
— Перетрусил, потому и пропустил, — вставил Веселов.
— Не во мне дело. За вас, товарищ мичман, да за Габралова беспокоился.
Где-то внизу послышался смех. Даже Никита Павлович произнес свое любимое «так-то», спрятав улыбку в широкой бороде.
— Да чего уж скрывать, конечно, струхнули моряки, — подал голос Габралов, лежавший между лесгафтовцами.
— Это точно, — продолжал Ведров. — Вот, думаю, натуральная полундра получилась. Надо «полный назад» отрабатывать, сматываться из этой гавани. Выручил нас старикашка, тот самый, что про Америку не желал слушать. «Тут недалечко, в Катькином болоте, — сказал он, — балтийские моряки десантом высадились. Так вот, — дед указал на нас рукой, — ведут они разговор про то, как дубасили фрицев и Ленинград защищали». Дедушка подмигнул, вроде бы дав понять: «Я соврал, а теперь, мол, ребятушки, сами выкручивайтесь». Так я его понял.
Обстановка создалась прямо-таки аварийная. Не сговариваясь, вытащили мы лимонки и положили на стол. Староста посмотрел на нас, улыбнулся, спокойненько прошел по избе, сел в красном углу под божницей. «Послушаем, — сказал он, — дорогих гостей». «Чего, — думаю, — хочет предатель слушать?» Но не положено альбатросу пасовать перед бурями-ураганами. Чтобы дать нашему мичману обмозговать, как выпутаться из опасной ситуации, начал я рассказывать про психическую атаку под Ораниенбаумом. «Атак было много, а эта — самая кровавая, мы потеряли половину личного состава… После боя среди живых не оказалось и нашего дорогого мичмана Веселова. Не пугайтесь, он был жив, искал среди убитых санитарку Лизу. Вся морская бригада ее любила». Так вот, когда я сказал, что наконец мы увидели мичмана — он нес на руках погибшую Лизу, в это самое время и поднялся староста. Вышел не спеша на середину избы, огляделся и спросил: «Все порешили, товарищи, как мы договорились?» Я ничего не могу понять. «Все так и порешили, Дормидонтыч, как ты наказывал», — ответил тот самый старик.
А потом староста обратился к нам, — продолжал Ведров. — «Карпову передайте, — сказал он, — члены артели „Боевик“ соберут продукты для ленинградцев. И лошадей найдем. Верно я говорю?» — «Совершенно верно, Дормидонтыч». — «А теперь расходитесь».
Староста остался и с ним еще четыре человека. Им он и поручил проводить Габралова и Веселова в соседнюю деревню, а меня сам повел. В дороге я познакомился с ним. Зовут его Сидор Дормидонтович, а фамилия Малов. Он как был предколхоза, так им и остался, только для немцев — староста. Вроде отца нашей Тоси. Колхоз немцы называют общим двором.
— И старосты бывают разные, — произнес Нилов. — Один хорошо помог нам под Лугой. Выручил из беды. Только таких немного. Больше предатели, по которым веревка плачет…
Никиту Павловича взволновал рассказ Be дрова. «Говорил весело, — думал он, — а окажись на месте Малова немецкий прислужник-собака, ну и пиши пропало». Иванов вспомнил, что сын Назар еще осенью говорил о Малове. Это он помог партизанам вывезти из амбаров хлеб, подготовленный немцами для отправки в Германию. «Малов молодчага, — хвалил тогда Назар. — И нам бы в Каменке своего старосту поставить. Значит, Дормидонтыч, как Вениамин, Советской власти служит», — радостно думал Никита Павлович.
Партизаны начали похрапывать. Угомонилась и Валюша. В теплом полумраке еле-еле светился маслянистый глазок лампады у икон да тикали на стене старые ходики.
— Я тоже прикорну, — тихо сказал Камов, пристраиваясь на край матраца, рядом с мичманом.
— Отдохни, а я помешкаю, покурю. — Никита Павлович не спеша набил трубку, положил в нее уголек, помешал кочергой в печке и, убедившись, что угара не будет, закрыл трубу; надел полушубок, ушанку, взял на кухне корочку хлеба и вышел на крылечко. В лицо ударило крепким морозом. На небе светила бледная луна, она словно играла с тучами в прятки: то надолго скрывалась, то опять выплывала. Иванов бросил хлеб Маяку, погладил его, произнес свое «так-то» и направился к бане.