Страница 92 из 114
— Опять пришло время браться за оружие. Так-то. — Никита Павлович показал рукой на рамку с семейными фотографиями: — Гляди, весь мой род через войны прошел. Посуди сам. Дед Болгарию от туретчины вызволял. Потом его и моего батьку царь погнал в Маньчжурию с японцами сражаться. А в четырнадцатом уже меня с батей послали на германский фронт. Больше трех лет в окопах вшей кормили. Так-то. После Октябрьской революции я добровольцем пошел защищать Советскую власть — сначала от немцев, а позже от царских генералов. И сын мой Назар уже успел побывать на Халхин-Голе, в прошлом году на финскую попал, линию Маннергейма штурмовал, был ранен. А теперь всей семьей воюем с фашистами. И получается, что все мы солдаты и от солдат родились. Так-то.
— Да-а, — вздохнул Чащин. — Фашисты хуже всех. Злость во мне кипит.
— Вениамин, дорогой, у всех она кипит! — произнес Никита Павлович. — Стонет родная земля! Всюду — виселицы да пожарища. Так-то… Тут у меня отдыхали трое псковичей. В Порожки с заданием пробирались. Одного-то я хорошо знаю. Станислав Валуйкин из Березовки, в Митровской школе у Рачева учился, а потом и сам немецкому языку студентов обучал. Рассказывали, Псков не узнать, кругом развалины. Установлена виселица на восемь крюков…
— Второй раз за последнюю четверть века топчет псковскую землю немецкий сапог, — раздумчиво говорил Чащин, свертывая цигарку. — И тогда весь край поднялся, стеной встал против завоевателей… А ведь я хорошо знал первых партизанских командиров. Смелые были люди, — и перечислил добрый десяток земляков.
Знал их и Иванов. Сказал, что у него даже старая фотография хранится.
— Ларцева помнишь? Так вот он и подарил моему отцу. Завтра днем поищу…
Два друга вспоминали прошлое… Говорили о минувших днях, о партизанах, боровшихся с кайзеровской интервенцией.
— Наши первые партизаны знали, что делается в каждой деревне, — говорил Иванов. — Да и сами-то они жили среди крестьян, были хлебопашцами. Так-то.
— Тогда все было проще. — Чащин возвратил кисет. — И немцы так не лютовали.
— Что верно, то верно, — согласился Иванов. — Нынче немцы — фашисты, не люди. Вот вернешься ты в свою Масляную гору — повесят тебя так, запросто… Времечко, что и говорить.
— Они меня виселицей не запугают. Я на своей земле.
— Не горячись. Следует все обмозговать, а не рубить сплеча.
— Что ж, я так и стану скитаться, словно бездомный бродяга?
— А зачем скитаться? — Никита Павлович выпустил дым, покашлял, помешкал. — Люди мы домашние, оседлые, а не цыгане, у которых все хозяйство на колесах. Пока поживешь у нас в деревне, избы пустые есть. А потом, — опять поперхнулся табачным дымом, — выдвинем тебя старостой. Очень нужен нам верный человек.
Чащин поднялся, выпрямился, взял в кулак усы и глянул на Иванова так свирепо, что тот аж голову в плечи втянул.
— Так, так! Выходит, не Карпов, а ты главный мой благодетель. Ты хочешь меня втравить в пакостное дело. Дескать, Чащин самый подходящий подлец! — Чащин замахнулся.
— Да ты никак спятил! — остановил его Иванов.
— Как только у тебя язык повернулся! Ты что ж, опозорить меня задумал, чтобы я до конца дней своих с собачьей кличкой старосты ходил!
Чащин долго бушевал, размахивал кулаками. Иванов терпеливо слушал, ждал, когда друг успокоится, одумается и, быть может, согласится.
Проснулась от громкого разговора Прасковья Наумовна, послушала, о чем речь, и руками всплеснула:
— Никита, ты из ума выжил, что ли? Куда посылаешь человека?
Никита Павлович вспылил, но сдержал себя.
— Помолчи, граммофон, — буркнул он с досадой, — спала бы ты. — И тут же продолжил разговор с Чащиным.
Никита Павлович решился на последнее:
— Конечно, Вениамин, мы с тобой в партии не состоим…
— При чем тут партия? — перебил Чащин.
— А при том, — ответил Иванов. — Не я тебя посылаю к немцам, а подпольный райком просит. Ну а дальше воля твоя, поступай по совести. — Он в упор смотрел на друга.
— Уж лучше виселица, чем позор, — как-то надрывно произнес Чащин.
— Про виселицу перестань!..
Прасковья Наумовна слезла с кровати и пошла на кухню. Запахло горящим углем, и скоро она принесла кипящий самовар. Появилась поллитровка водки — настоящей, довоенной. Пригласила к столу. Сама разлила водку мужикам и чуть-чуть себе.
Понемногу отпили, слегка закусили.
Первым заговорил Чащин:
— Не петля и плеть меня пугают. Я не из тех, кто смерти боится. Позор страшен! Все мои предки до десятого колена в гробу перевернутся, проклянут! А что скажут живые? Что скажет Тося, комсомолка?
— Допейте уж, — предложила хозяйка. — Чего так убиваться?
— За победу! — Никита Павлович поставил на стол пустой стакан и, словно отрубая каждое слово, пояснил: — Не немецким ты старостой будешь, а советским, партизанским!
Чащин побагровел, больно дернул Иванова за бороду:
— Сам-то не просишься на работу к немцам, а меня уговариваешь? Ишь, добродетель отыскался! Себя от позора бережешь, а меня выставляешь.
— Думали и об этом. — Никита Павлович высвободил бороду. — Нельзя мне. Я местный, а ты все же чужой, пришлый у нас в деревне человек. — Понимал, что доводы не слишком убедительные, по всего о себе сказать не решался. — Сложа руки не сижу и на печи не валяюсь. Так-то… Да ты скоро и сам это поймешь. А пока верь на слово.
— Верить я верю, а что меня к врагам посылаешь, простить не могу! — Чащин устало опустил голову.
Спать легли под утро, так и не договорившись ни о чем.
На следующий день Иванов снова повел атаку. Чащин хотя и сопротивлялся, но уже слабее. На третий день разговор перенесли в баню, и там Никита Павлович уломал-таки своего маслогорского друга. Чащин сдался…
И по «ходатайству» односельчан полковник Тигерберг утвердил Чащина на должность старосты.
Редко навещал Карпов Каменку — много, слишком много дел было у него и у других партизанских руководителей. Внезапно наступившие суровые холода выдвинули уйму новых, непредвиденных забот. В бригаду Волкова вливались люди, а где взять для них теплую одежду? Вот и ломали голову, выкручивались.
Были и другие важные дела.
Необходимо было рассказать людям правду. «Как нам недостает своей маленькой печатной машины, — постоянно думал Карпов. — А ведь почти держали ее в руках. Филатов все подготовил, вынес комплект шрифта. Но машину вынести не успели. Немцы усилили охрану типографии, и Филатову пришлось бежать в Порожки. А тут Чащин все пристает, просит освободить его от поганой должности».
— Что еще скажешь, Вениамин Платонович? — спросил Карпов, сидя в тепло натопленной избе Иванова.
Чащин теребил усы, медлил. «Александру Ивановичу тоже нелегко, каждый час жизнью рискует».
— Тигерберг недоволен мною, — ответил Чащин. — Какой ты, говорит, староста, если у тебя весь народ разбежался. Собери людей и заставь работать. Требует — дай то, дай другое. — И чуть слышно попросил: — Избавьте меня от должности. Я лучше танки поджигать стану.
Карпов терпеливо объяснял ему: чтобы уничтожать танки и самолеты, нужно знать, где они стоят и на какие боевые задания собираются фашисты их послать, только через своих людей можно получить эти важные сведения…
— Твоя помощь нам очень нужна, и пока мы не разгромим комендатуру Тигерберга, придется ладить с немцами. Надо, дорогой Вениамин Платонович! Надо!
— И я ему твержу это, — вмешался в разговор Иванов. — Не они нас, а мы их в бараний рог свернем. Так-то!
Чащин рассказал о полученном наряде на поставку сена и теплых вещей.
— О валенках и полушубках пусть помечтают, — сказал Карпов. — А вот задание по поставке сена мы выполним. Подымем твой авторитет, Вениамин Платонович!
Иванов и Чащин недоуменно переглянулись.
— Это примерно возов восемь? — спросил Карпов.
— Да. Причем возы должны быть навьючены на совесть, — ответил Чащин, все еще не понимая, к чему клонит секретарь райкома партии. — Требуют или клевер, или смесь клевера с тимофеевкой.