Алая дорога

– Ну почему никто не делает ничего? – запротестовал Пётр. – Реформы идут, только ими можно добиться чего-то, а не кровью…

– Реформы, реформы, реформы! Сотню лет твердят о реформах, а жизнь всё хуже и хуже, все ближе конец, и никто не хочет этого видеть. Ты вспомни, о реформах ещё Карамзин бубнил, и что, с тех пор стало нам лучше? Все твердят о постепенных преобразованиях, о либеральном пути, но Россия – не та страна, где этот номер пройдёт.

– Может быть, просто государь… – тут Пётр посмотрел на жадно впитывающую каждое их слово Елену и решил, что они пришли сюда не пугать невинную девушку. Он ошибочно принял ее восхищенное одобрение за испуг.

Но Алексей придерживался другого мнения.

– Ты что, к славянофилам перебежал? Нельзя относиться к народу, как к домашней собачке. Потрепать за ушком, убедить, как он талантлив и умён и оставить его в том же диком состоянии пьянки и ужаса. Ты посмотри, как они живут! Пойди по дворам – хлам, грязь, безысходность! И они, они ведь всё понимают, потому и пьют горькую. Тьфу, противно всё это. «Народ, народ, великий народ!» Похвалили пёсика и отпустили обратно в будку. А в салонах – только и разговору об этом, «будем учить», «будем проповедовать». А это ли им нужно? И можно ли осуждать и казнить кого-то за то, что он хочет глотнуть свободы, настоящую жизнь увидеть, пробиться?! В коем-то веке нераскачанный наш люд поднимается, требует! Мы – никто, они – всё, на них всё держится, а мы их… Непостижимо! Правительство им не судьи, а слуги. Так медленно и потаённо бродит вино смуты, что видно это окажется уже в необратимости разрушения и созидания нового, прекрасного! И все теперешние казни народовольцев не продут зря. Им ещё памятники поставят. Хотя, что я… Простые крестьяне на вольнодумцев как на прокажённых смотрят, вы Тургенева почитайте… Но всё меняется, рабочих, к счастью, легче раскачать.

Почувствовав, что он слегка запутался в собственных непреложных истинах, Алексей умолк, поправляя волосы. Всё, что он говорил, было для него правдой, но правдой многоликой. «Так договоришься чёрт знает до чего, вплоть до осуждения того, что голосил в начале. А потом, если рассудишь, ерунда это всё».

Пётр слушал поносящую речь друга, вертясь в кресле и испуганно поглядывая на Елену. Она в свою очередь полу раскрыла рот и жадно ловила выступление.

– Простите нас, Елена Аркадьевна, мы любим страху нагнать. Думаю, пора нам идти.

– Конечно.

Проводив гостей, Елена почувствовала, что нужно побыть одной, и, не забегая в столовую, поднялась в свою комнату, но не могла поймать отклика на услышанное, открыв, в конце концов, «Евгения Онегина».

– Что ты опять устроил? – спросил Пётр, неуклюже топая по мощёной камнем пыльной улице. – Думаешь, ей нужны твои идеи?

– Нужно вытащить её из сонного царства, где она сейчас обитает. Девушка она неплохая, видно сразу, не лицемерит, не цедит жеманно ерунду. Я даже удивился.

– О, и ты думаешь, что она воспламенится революцией и пойдёт плечом к плечу с тобой?

– Я пока не мыслю так широко… Но почему нет, многие идут. Ольга тебе не пример?

Пётр не нашел, что возразить.

– Дело не в том, ты всегда со всеми так говоришь, тебя в обществе опасаются.

– В обществе разряженных ослов и безмозглых кукол? Велика беда. Я погиб, погиб!

– Ну, вот как быть с тобой? – засмеялся Пётр.

– Просто давай делать то, что мы должны, и не смотреть по сторонам на убогих.

– А ты не прав, всё миром нужно.

– Пусть миром, Петя, только бы подействовало.

Пётр, тесно сошедшись с Нестеровым во время учёбы, поначалу ужасался и побаивался его пламенных разоблачений и циничных, как считали в высшем обществе (у остальных категорий населения не было права не только высказывать свои соображения, но и вообще думать), но притягательных, особенно для молодых людей с горячими сердцами, разговоров. Господин Астафин вырос в глубоко, правоверно дворянской среде, и до поступления в университет даже не представлял точно, кто такие радикалы. Ясно видя уверенность Алексея, его абсолютную честность в преследуемых идеалах, а не просто желание быть интересным, загадочным, эдаким плывущим против всех романтичным бунтарём, Пётр искренне начал думать, что аполитичность не преступна, ибо несёт в себе желание справедливости и счастья для всех.

Никто из их сообщества вольных идеалистов, даже Наталья, которая за внешним спокойствием неумело для зорких людей скрывала безграничную, порой безвольную мягкость, парадоксально граничащую с убеждённым упрямством в единожды выбранной цели, не признался, даже не подумал бы, что сухой Алексей подминал их под себя. Какое-то время после знакомства, пока те не научились сопротивляться, а Алексей не ослабил хватку, загоревшись дружбой, все находились в плену его горячности и словоохотливости.

Нестеров вовсе не вынашивал наполеоновских планов и не пытался заставить кого-то думать подобное ему. Просто своим обаянием и умом он располагал к себе тех, кто не был труслив, глуп и закостенел, а жадно искал выхода из тупика. В какой-то мере Нестеров повлиял на формирование взглядов своих товарищей, что, конечно, польстило бы ему, узнай он об этом. На самом же деле он искренне считал, что его друзья изрядно преуспели в науке о жизни и тайно надеялся, что и он способствовал этому. «С кем поведёшься», – усмехался Алексей, с отрадой наблюдая за развитием мышления товарищей. Он не пытался влиять на их судьбу и не указывал, что им делать. Он только подталкивал их, разжигая искры внутри. Его пытливый ум как губка впитывал то, что ему казалось правильным (почти всё это было незаконно) и с отвращением отражал остальное, противоречащее первому. Всякая пропаганда и навязывание удобных взглядов вызывало у него сарказм и нездоровую иронию, ещё больше отдаляя от официально принятого.

До тропы отщепенцев или преступников все они были ещё очень далеки.

После той встречи Елена чаще стала выбегать в холл на малейший шум, с гулким биением сердца ожидая посещения, стала внимательнее прислушиваться к воркованию влюблённых барышень, день ото дня обсуждающих свои помолвки, романы или просто воображаемую симпатию. Раньше она не проявляла интерес к этому, её влекло большее, лучшее. А теперь она достигла этого лучшего, и поняла, что, хоть её жизнь и окрасилась в доселе невиданные оттенки, она попала, тем не менее, в капкан. Дольше сидела она на подоконнике в своей белой спальне, слаще дышала ночным воздухом, больше задумывалась над ускользающими стихотворными рифмами. «Пришла пора – она влюбилась», – думала Елена, покоряясь подарку судьбы. Она поняла своё состояние почти сразу, блаженно рассмеялась и отправилась жить. Ничего не боясь, не стесняясь, только торопясь, как будто кто-то мог отнять долгожданное счастье.

Она искала его в любом обществе, и чувствовала, как по телу пробегает горячая дрожь, если находила. Она говорила с ним без умолку и не могла наговориться. Она не могла поверить, что он, такой со всеми холодный и язвительный, её принял в свой маленький круг, уважает её, улыбается, если она говорит что-то новое, возникшее у неё в мыслях секунду назад. Весной 1912 года Елена Грушевская была счастлива полностью и безоговорочно.

Глава 6

На венчании Петра и Ольги Елена стояла рядом с Натальей и Алексеем. Умиротворяющая атмосфера церкви расслабляла, уносила в чистоту высоких мыслей. Долгая церемония медленно плыла хрустальными голосами певчих, и Елена смотрела то на жениха и невесту, стоящих перед священником в светящемся облаке счастья, то на Алексея, и сердце её жалостливо сжималось. Никогда раньше он не выглядел таким искренним. Его карие глаза такой трогательно – домашней улыбкой открывались друзьям, что многие из приглашенных удивлялись не меньше Елены. А она только доверчиво любовалась новым Алексеем.

Здесь он даже «выглядел как хороший человек», как шепнул кто-то на ухо Аде. Та насмешливо скривила пухлый рот и подняла бровь вверх, поскольку знала, как это изысканно получается у неё. Этот приём она позаимствовала у Елены. Они были немного похожи – обе юные, хорошенькие, улыбчивые. Только у Елены даже игривая улыбка раскрывала светлую сторону души, а у Ады казалась насмешливой и наводила на мысль, что та замышляет что-то недоброе. Аделаида всегда со всеми, даже с любимыми людьми, держалась так, словно знала что-то, что могло их опорочить. Даже необычное сочетание выпуклых тёмно – серых глаз и каштановых волос, тяжёлыми прядями уложенных в массивную причёску, не могло отвлечь от этой неприятной догадки. Ада была первой во всём, и некоторых пугала своим бесстрашием, но с теми, кто мог оценить её, умела дружить, хоть и ничего не прощала. «Кто предал один раз, предаст и второй», – часто говорила она Елене, победоносно выпрямляясь. Как единственная дочь своей знаменитой матери, она могла требовать всего, чего хотела, и отказов не терпела.